Наша Победа. Моя история

В конце уходящего XX века патриарх Алексий говорил, что меняются эпохи, времена. Меняется мировоззрение молодых людей... Нельзя допустить, чтобы они забыли прошлое своих родителей. «Благословляю тех, кто возьмет на себя труд писать воспоминания о наших отцах и дедах. Ибо предки наши есть нить, связующая нас с нашим Отечеством».

Засим, по велению сердца своего и надеясь на помощь Божию, опираясь, как на посох, на патриаршее благословение, я взялся написать то, что помню из рассказов своих отца и матери. Как помню, как чувствую, так и писать буду, не мудрствуя и попросту.

Отец мой

О войне отец рассказывал очень скупо. И я теперь его понимаю. Страшно...

Тем не менее, когда были какие-то праздники и мы всей роднёй собирались за столом, отец (всегда скромный и сдержанный) как бы оттаивал и позволял себе вернуться в прошлое. Как правило, это происходило на балконе, в подъезде или в туалете, где мы устраивались на перекур. Обычное дело: пропустив рюмочку-другую, мы удалялись из комнаты и устраивались покурить. Были и свои, мужские секреты... Мать последние десять лет была прикована из-за болезни к кровати. Чтобы ее не огорчать нашими мужскими чудачествами, мы прятали под ванной или в бачке от унитаза пару бутылок портвейна. Нам казалось, что это были надежные тайники, однако наши жены про них знали, но старались не очень-то ругаться по этому поводу, понимая ситуацию...

Отец по своей старой армейской привычке втыкал в кончик сигареты без фильтра «Дымок» обломанную спичку. Это позволяло ему выкуривать сигарету до конца. Я пробовал — у меня не получалось.

Когда отец закуривал так, я знал, что будет рассказ о войне.

Война

Война настигла отца под Киевом, в первые же дни. Служил он тогда командиром взвода охраны аэродрома.

— На рассвете того дня я выскочил из блиндажа от того, что загудела вся земля, — отец раскуривал свою сигаретку и продолжал не спеша: — Небо от востока чернело от огромного количества самолетов, которые тучей наползали на нас. Рёв, гул — и в мгновение ока земля вздыбилась и залилась огнем. Я потерял сознание. Когда очнулся и, как полевая мышь, вытащился из земли, то аэродрома не было. Осталось только распаханное и дымящееся поле. Кто-то истошно орал сбоку.

Это был рядовой Силкин. Я увидел выкатившиеся глаза, раскрытый рот и кишки, размотанные по земле перед ним. Возле меня кто-то молча сворачивался калачиком и разворачивался. Потом опять рокот по земле. Немцы на мотоциклах объезжали то, что осталось от наших окопов, и добивали раненых. Заметив, что я офицер, не стали стрелять, а бросили в кузов машины.

Плен

— Очнулся я в лагере для военнопленных офицеров. Квадрат из колючей проволоки, примерно двести метров на двести. По углам вышки. У перелеска хуторок, где сидели наши «сторожа». По периметру лениво гуляют два фрица с овчаркой. И всё это располагалось в чистом поле. Вот и весь лагерь...

Только сторожить некого. Мы лежали вповалку, грудами. Как скидывали с машин, так и валялись. Сами же себя и растаскивали. Похоронная команда из наших же ежедневно утром забирала трупы и увозила на край поля. О международной конвенции мы тогда и вовсе не помнили. До этого ли? Да и куда там... Я мог только лежать на животе. Спина моя была как решето в кровавой корочке.

Вода была как чудо, еды вообще не было. Мы просто подыхали. Офицеров высших чинов и легко раненых отсортировывали ближе к воротам лагеря и постепенно уводили в хутор на дознание. Кто-то уже не возвращался, а кого-то зашвыривали обратно к нам. Мы быстро поняли, что мы смертники...

Лето на Украине всегда жаркое. Очень скоро мы стали все вонять, как живые трупы. По лагерю пошел тиф. Надо было бежать.

Наша команда состояла из семи полуживых человек. Решили бежать на рассвете, по росе, чтобы собакам было трудней взять след. Но всё оказалось гораздо проще...

Побег

— Наш угол, «свалку», уже не стерегли. Запах очень тяжелый от нас исходил. Сняли часового с вышки, и собака по периметру к нам не шла.

Под утро мы просто подсунули труп под колючку и поползли, кто куда смог. Помню, что за нами все-таки была охота — стреляли, но собак не спускали, вероятно, боялись, что отравятся. Потом я потерял сознание. А потом полз и полз. А сколько полз — не знаю. И сколько дней прошло — не знаю. Полз кустами и перелесками, полз только сумерками. Ел траву, ягоды и пил из луж... Однажды опрокинулся на бок, и с моей спины посыпались белые черви — опарыши. На них плотва хорошо клюет...

Сливы

— Саша! Юрочка! — Взывала мать из комнаты. — Ну что вы там всё курите и курите. Хоть бы телевизор мне включили. Там же уже «Штирлиц» начался.

Мы спохватывались о том, что давно уже заболтались, и бежали вон из туалета, чтобы поухаживать за мамой. Надо было ее посадить на постели, подать ей ужин и включить телевизор...

— Ох, о-хо-хо, — вздыхал потом отец.

Это значило, что пора залезать под ванну за портвейном, или в бачок унитаза...

— Спасли меня сливы, — отец раскуривал сигаретку и продолжал: — Заполз я в огромный сливовый сад и несколько дней прятался в нем, собирая упавшие ягоды ртом. Тем питался и тем счастлив был. И хотелось мне, чтобы так было всегда, потому что думал я, что уже помер...

Ан нет! Из меня черви стали выходить. Бывало, очнусь, а они по бокам шевелятся... Отползу и опять ем сливы.

А потом услышал канонаду. Фронт рядом. И пополз к линии фронта. Это, оказывается, наши тогда предприняли попытку контрпрорыва.

И что ты думаешь? Мать дорогая! — отец весело подмигивал мне и кивал на бутылку: — Выполз!

Расстрелять...

— С передовой меня вытягали наши санитары, голубчики. И вот на-ка тебе, какая незадача. Когда меня уже несли к санитарной машине, тут как тут нарисовался наш полковой комиссар: «Григорьев! — Заорал как сумасшедший. — Живой?»

А я лежу на пузе и только улыбаюсь — мне же спиртика дали попить.

«Да как ты смеешь? Перебежчик! Мы тебя посмертно к чину представили. „Героя“ на тебя хотел в рапорте писать. А ты жив, шкура продажная».

А я лежу и думаю: чего орет мазурик тыловой? Не выдержал и послал его так да растак. В общем, по-всякому... И что ты думаешь? Мать дорогая! Он вытащил свою пукалку, машет ею и вопит: «Расстрелять! Расстрелять!».

Санитар сдернул с меня плащ-палатку, а под ней мясо трепещется... Комиссар аж плюнул от досады, а меня загрузили в санитарную машину.

Вот так, брат мой дорогой, — отец заплакал...

Осколки-осколочки

— После операции, когда я прочухался, ко мне пришел хирург и поставил на табуретку у меня под носом солдатскую кружку, полную всяких железяк.

Пошутил еще: «Выпить не хочешь?».

«Это что?» — спрашиваю. «А это, голубчик, мы по твоей спине бороной прошлись и вона сколько накопали. Ровно сто осколков, на полкило потянет».

Ну, так что же? Подлечили меня и отправили на дознание. Всё Колымой пугали, а потом комиссовали из рядов вооруженных сил по ранению и командировали в Москву, на тыловые работы.

Так в начале войны я стал москвичом. Город, в котором судьба свела меня с Нюшей, матерью твоей.

Гость из Германии и запоздавшие награды

Отец кашлял... Врачи прописывали ему лекарства от хронического бронхита, запрещали курить, несколько раз клали в больницу. В больнице он и умер. Шел по коридору и вдруг упал. Было это летом 1985 года, год спустя после смерти матери и сорок лет после войны. Посмертное вскрытие показало, что смерть наступила вследствие перекрытия лёгочной артерии инородным мелким металлическим предметом.

Это был «немецкий гость», который сорок лет ехал по венам и артериям к самому сердцу солдата. Незамеченный когда-то сто первый осколок.

Незадолго до смерти отца вызвали в военкомат и объявили, что в ответ на его запрос были подняты документы в военных архивах, из которых следует, что он имеет военные награды и состоит в офицерском звании. Но всё это посмертно. И, дескать, разобраться сейчас трудно в том, что тогда, в первые дни войны, происходило. Тем не менее вручили ему юбилейные медали и орден Великой Отечественной войны. А после его смерти его снова вызвали. Поехал я вместо него. Мне выразили соболезнование и вручили еще один орден и памятные наручные командирские часы.

Помню, как я приехал домой, наполнил две рюмки водкой, накрыл одну ломтиком черного хлеба и потом долго сидел и плакал...

Сожаление...

Да. Сожалею теперь и горько раскаиваюсь в том, что не был внимательным к своим родителям. Был не только что непослушным, но и не слушал их рассказов о прошлом. А ведь судьбы их потрясающе драматичны, исполнены трагизма и высокой красоты. Впрочем, как и судьбы всей России двадцатого века, да и всех веков, куда не обернись...

Казалось мне тогда, при их жизни, что это будет всегда, что это незыблемо, и не мог я предположить, вопреки логике, что останусь сиротой...

А теперь вот сижу и собираю осколки памяти.

Однако пора начать повествование по линии матери.

Подруга матери

Я долго не решался написать эту главу, но потом понял: это надо знать. Пишу эти строки, преклонив голову перед подвигом ленинградских блокадников!

— Когда фрицев отбили от Москвы, — продолжала мать свой рассказ, — и нам больше не надо было сидеть на крышах, чтобы гасить зажигалки, я пошла на биржу труда. Там, как я уже говорила, меня определили в госпиталь санитаркой. Вскоре, впрочем, перевели в бухгалтерию, потому что у меня было полное среднее образование.

А пока стояла в очереди на бирже, познакомилась с девушкой из Ленинграда. Яркая, красивая, пышноволосая и румяная. Ее тоже определили санитаркой в наш госпиталь. Так мы стали подружками и поселились в одной комнате нашей общаги.

Однажды я спросила ее о том, как ей удалось так сохранить себя в блокадном городе. Она очень долго плакала, а потом рассказала.

— Моя мама работала в каком-то спецотделе, и ей выдавали усиленный госпаёк: немного хлеба и несколько котлет. Так мы продержались зиму. Я, младшая сестренка и мама. Сама же мама ничего не ела, говорила, что очень болит желудок. Я тоже получала двойной паёк хлеба, потому что работала в бригаде, которая возила воду с Невы. Однажды пришла со смены домой, а сестренка забилась в угол комнаты и ревет: мама умерла. Я побежала к нашей соседке, которая всегда и во всем помогала нам. А та тоже при смерти. Вот она-то, на последнем вздохе, и покаялась мне, что по ночам они срезали мясо с трупов, которые тогда лежали в снегу прямо на улицах. Похоронные команды не успевали справляться... Из этого мяса они вертели для нас котлетки. Не одни они тогда так делали, чтобы спасти деточек.

Я сама отвезла их тела на Пискарёвское кладбище. А потом меня несколько дней рвало, и я уже приготовилась умирать. Слава Богу, меня с сестренкой вывезли по Неве в тыл.

Сестренку я отправила за Урал, вместе со всеми детьми. Сама же подалась в Москву и жду теперь, когда меня отправят вместе с санитарным поездом на фронт.

— Вот так-то, мой дорогой Юрочка, — говорила мне мать, сидя на кровати и вытирая платком слезы на щеках. — Не всё так просто. Сначала моя подруга рыдала все ночи напролет. Потом стала много пить, чтобы уснуть. А вскоре ее отправили на фронт.