Ивану Яковлевичу и Анне Степановне Водопьяновым, Степану Андреевичу и Федосье Андреевне Горшковым, Федору Федоровичу Гроздову посвящается
Война и мир
Оглавление:
В канун семидесятилетия Победы в Великой Отечественной войне нам, детям войны
Что же сохранила моя память?
В начале
Водопьянова Анна Степановна
Они, люди деревенской закваски, привыкли все делать своими руками, поэтому отец взял ссуду в банке и купил в рабочем поселке Автозавода (он назывался Стахановским) недостроенный дом, который надеялись довести до ума своим силами. У них было уже трое детей (я, старшая сестра Галина и младший брат Леонид).
Отец в кругу своих друзей и коллег в довоенные годы
Мама была единственным ребенком из многочисленных детей своих родителей, выжившим в тяжелые дореволюционные годы. Выросла крепкой, работящей, вынесла все, что ниспослала ей судьба, и прожила 91 год. Может быть, это был подарок судьбы ее отцу (моему деду) Степану Андреевичу Горшкову, возвратившемуся едва живым из тифозных окопов Первой мировой войны.
Мой дед Степан Андреевич Горшков (в центре) — солдат Первой мировой войны
Приехав из деревни к нам в гости, дед оценил ситуацию, увидел заливные луга в пойме реки Оки и сказал: «Дочка, тебе нужна корова». Сказал — сделал. Привез и корову, и бабушку Федосью Андреевну Горшкову. Моим любимым занятием стало сопровождать бабушку на дойку в недоделанную пристройку. Устроившись под перекладинами пола, я с любопытством наблюдала, как ловко бабушкины руки извлекают из коровьего вымени звонкие струйки молока, которое белой пеной наполняло ведро-подойник. Окончив дойку, бабушка доставала из кармана фартука цветной бокал, наливала его почти полным, и я выпивала это пенистое теплое чудо к большому удовлетворению взрослых.
Дед обустраивал огород, меня он брал с собой, когда возил торф. Мне нравились эти походы. Я их хорошо переносила в свои три с половиной года, не нравилось только, когда он, решив, что я устала, сажал меня на тачку поверх торфа, но я терпела. И, о чудо, в доме появилось радио. Соседки пришли посмотреть, что это такое. Мама включила, а оттуда раздалось развеселое: «Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда». Одна из женщин чуть в пляс не пошла, а я — за ней. Словом, каждый день жизнь дарила что-то новое.
Июнь 1941 г. Проводы на фронт
Вдруг все круто изменилось. Грянула война. Жизнь сошла с созидательных рельс. Детская память запечатлела вторую половину этого черного дня 22 июня 1941 года. После речи по радио В.М. Молотова в доме только мы с бабушкой вдвоем, остальные скорее всего отправились на митинг, куда побежали все автозаводцы. Бабушка молча ходит из коридора в кухню. Вдруг прибегает соседка тетя Таня Дудина и почти плача спрашивает: «Тетя Феня, правда, что ли?». «Правда», — помолчав, с горечью выдохнула бабушка. Я насторожилась. Далее она поведала соседке на эзоповом языке, как услышала по радио странное: «Победа будет за нами», и пошла спросить у зятя (моего отца), который еще не встал после трудовой недели: «Что, война началась?». «Да», — ответил он. Встревоженная соседка убежала, у нее было двое малых сыновей и муж призывного возраста.
Слово «война» при детях у нас в доме не произносилось, но мы чувствовали, что в жизнь взрослых вторглось что-то ужасное, о чем нам, малолеткам, не говорят. В доме поселилась тревожная тишина, из жизни ушла радость. Вскоре мы перестали видеть своего отца. Взрослые не говорили нам, что он проходит всеобуч перед уходом на фронт. Мы это поняли, когда он пару раз возвращался домой на побывку, но не один, а с товарищами, которые, переночевав, с зарей уходили добираться до своих родных. Помню, как однажды усталые гости сразу же улеглись спать прямо в одежде, кажется в шинелях, на чисто вымытый пол в комнате. Меня уже уложили на кровати, и я видела эту необычную картину. В комнату вошла мама и предложила мужчинам принести сена из сарая, чтобы постелить на пол, те отказались, не стали ее нагружать. Услышав их решительный отказ, мама не стала настаивать, сказав, что печку она протопила и до утра в доме будет тепло. Проснувшись утром, я уже не увидела гостей — они ушли с рассветом.
Наступил последний вечер, отец пришел попрощаться с нами перед отправкой на фронт.
Таким мы видели отца в последний раз, провожая его на фронт, 1941 год
Бабушка с мамой хлопотали на кухне. Годовалый брат спал на террасе. Мы с сестрой ползали по полу, самозабвенно занимаясь своими игрушками, которых у нас было предостаточно благодаря стараниям отца. Этих игрушек нам хватило на все военное детство. Спасибо, отец. А он сидел на табурете высокий, стройный, в светлой рубашке и ремнях, наблюдая за нами, потом спросил, что нам привезти, когда вернется домой. Первой заказ сделала я (железную кроватку для куклы), сестра помедлила с oтветом и на повторный вопрос заказала ведерки с коромыслом для песка. Не сбылось.
На сборный пункт мы отправились затемно согласно предписанию. Перед тем как покинуть дом навсегда, отец зашел на террасу попрощаться со спящим там сыном Леонидом, которому был год и два месяца. Меня со старшей сестрой Галей взяли на проводы. Мама была нарядной, наверное, этого хотел отец. Иначе она вряд ли надела бы каблуки, которые страшно не любила. Мама держалась, бабушка плакала. Она-то знала, что такое война, через ее жизнь прошли Первая мировая, гражданская, финская, а оказалось, что это еще не все. Сердце ее чуяло беду.
Вероятно, я уснула в трамвае, потому что на прощальный митинг меня не взяли, а оставили с нашей родственницей на танцплощадке, где оглушительно ревел репродуктор, нельзя было разобрать, что он транслирует. Я всю жизнь жалела о том, что не видела, как это было наяву, только однажды случайно услышала скупую информацию от мамы о напутствии, долге, призыве к женам занять рабочие места своих мужей, уходящих на фронт.
Дивизия добровольцев № 320 г. Горького уходит на фронт, июль 1941 года (из фонда музея Горьковского автозавода — ГАЗ)
Больше мы никогда не видели нашего отца. От него у нас остались только игрушки и немногочисленные фотографии, на одной из которых он подкидывает меня на руках. Письма с фронта тоже не сохранились.
Знаю только, что боевое крещение отец получил на калининском направлении. Был ранен. Вернулся в строй, в
Эвакуация в деревню
Уже в августе 1941 года в небе над Горьким появились первые вражеские самолеты. Вначале это были разведчики. Начиная войну, немцы не могли не оценить военно-промышленного потенциала автозавода, который быстро перестроился на выпуск военной продукции, включая танки, снаряды для катюш и многое другое. Вскоре начались бомбежки. На нашей улице были вырыты окопы, где мы должны были укрываться при объявлении воздушных тревог.
Однажды в конце лета 1941 года дед пошел косить в пойме Оки траву для коровы и взял меня с собой. Пока он косил, я, услышав шум моторов в небе, подняла голову и увидела два самолета, летящих со стороны завода на бреющей высоте над речной гладью Оки. Это были самолеты-разведчики, изучающие днем территорию и объект бомбометания. Они были украшены красноватыми крестами, я тогда еще не знала, что это свастика. В кабинах отчетливо просматривались лица летчиков в шлемах. Я закричала от восторга (еще бы, такое увидеть!): «Дедя, посмотри, какие нарядные самолеты летят!». Дед, взглянув на небо, бросил косу, схватил меня за руку и бегом в сторону дома, где оставались еще двое его малолетних внуков и женщины. Я, едва поспевая за ним и ничего не понимая, думала, зачем сказала ему про самолеты, которые он не дал мне рассмотреть как следует. Прозрела дома, когда увидела, что все домашние в тревоге стоят около репродуктора. «Отбой, — сказали они, — ждем, что будет дальше».
А дальше все чаще выли сирены, возвещая о появлении в воздухе вражеских самолетов, и мы по тревоге должны были уходить в вырытые на улице окопы. Помню, как-то ночью поднялись по тревоге, я стояла на пороге комнаты, одетая проворными бабушкиными руками, а может быть, спала в одежде. С террасы, где она спала с полуторагодовалым сыном, вышла мама в чем-то белом и сказала: «Идите без меня, я не понесу ребенка в сырой окоп на всю ночь, он и так кашляет. Будь что будет». Из другой комнаты птицей выскочила бабушка: «Дочка, я с тобой останусь, не боюсь бомбежек». На всю жизнь я запомнила эту сцену, как они, две матери, стояли друг перед другом, каждая готова защитить свое дитя. Моя же детская головенка перерабатывала информацию о том, почему бабушка называет мою маму дочкой, ведь дочка — это я, так тоже называет меня бабушка, и решила: потому что она нас любит. В окоп нас с сестрой отправили с другой бабулей, нашей родственницей, она закутала нас в одеяла и посадила по углам, где прыгали лягушки. Сама бабуля разместилась у окопного лаза, откуда был виден кусочек неба. Вдруг все заохало, заахало, в окоп стали проникать отблески огней. Это били зенитки, прожектора шарили по небу. Автозавод защищался. Бабуля неистово крестилась, поминая всех святых. Ей было страшнее, чем нам, так как она все понимала, но думаю, что моей маме с бабушкой, оставшимся дома, было еще страшнее. Когда все стихло, мы пошли домой.
В условиях развития этих событий самое разумное было эвакуировать старых и малых в деревни, с которыми у многих автозаводцев были еще крепкие связи. Женщины призывались занять рабочие места мужей, ушедших на фронт. В городах была введена карточная система на продукты, а эвакуация сокращала число иждивенцев, которые отправлялись на подножный корм. Такое же решение было принято и в нашей семье, благо у бабушки с дедом осталось еще непорушенное хозяйство: изба и огород в деревне Абаимово Салганского района Горьковской области, расположенной километров в 80 от Арзамаса, в 30 от Сергача и в 17 от ближайшей маленькой железнодорожной станции Комкино.
Осенью 1941 года (где-то в конце октября) в назначенное время нашей семье вместе с односельчанами и попутчиками была выделена грузовая машина (полуторка) с шофером. Рано утром, с зарею, я увидела во дворе уже груженную домашним скарбом машину, даже детские велосипеды разместили поверх всего. Между домом и машиной деловито сновали мама и бабушка, укладывая оставшиеся пожитки. Всех пассажиров разместили в кузове меж вещей и поверх них. Меня опекала какая-то женщина. Дед было вынес внука (моего младшего братика Леонида), но он так кричал — то ли был нездоров, то ли не хотел расставаться с мамой. Его вернули в дом, успокоили, потом вручили деду, и вместе с бабушкой они всю дорогу держали его на руках, сидя в кабине. Пора было ехать, так как опасались налета. Утро было холодное. Занималась кроваво-красная заря, на ее фоне на крышах отдельных домов Соцгорода курился дым. Кто-то сказал, что это зажигательные бомбы. Не знаю, так ли это было, или мерещилось, но было неуютно и холодно.
Много лет спустя, имея уже собственного ребенка, я неоднократно думала о том, что в этот момент переживала мама, отрывая от себя малолетних детей. Была большая семья — и вдруг все так неожиданно рассыпалось. Она оставалась одна и должна была определиться на работу.
Покинув город, облегченно вздохнули (в безопасности!), а потом до ночи тряслись по ухабистым дорогам. К ночи шофер устал, ехать в темноте он уже не мог, а фары включать строго запрещалось, светомаскировку требовалось соблюдать даже вдали от города, памятуя, как бомбами был накрыт цыганский табор, где ночью горели костры.
Рядом оказалась какая-то деревня, нас всех пустили в один из домов на ночлег, понимая ситуацию. Разместились прямо в верхней одежде на полу, я — возле незнакомой тети, заботливо опекавшей меня всю дорогу. Только улеглись, как к нам пробралась неугомонная бабушка, ей надо было проверить состояние всех внуков. Я притворилась спящей, чтобы меня не потащили на улицу совершать туалет.
Утром — снова в путь. Только вечером, уже затемно, прибыли в свою деревню. Прямо с машины нас отвели к соседке тете Наташе Горшковой и посадили на русскую печку, где уже отогревались ее младшая дочь Валентина и опекаемые внучки, отец которых (ее зять) был на фронте, так же как и взрослые сыновья хозяйки.
Дед с бабушкой пошли приводить в жилое состояние свою избу: надо было растопить печь, принести воды, распаковать вещи и разместить внуков. Мы же, дети, уставшие и безразличные ко всему, огромным выводком тихо сидели на большой соседской печи. Хозяйка ловко орудовала ухватом и кочергой в горящей печке, в избу периодически заглядывали соседи и родственники, любопытствуя, кто есть кто из нас, сидящих наверху. Спустя некоторое время появилась наша бабушка, какая-то просветленная, и проникновенно сказала: «Ну вот, все в порядке, пошли домой». Видимо, истосковалась ее душа по дому, где ею было столько пережито. Сюда она вышла замуж в большую семью, работала, рожала и воспитывала детей, многие из которых, оставленные во время жатвы на попечение свекрови, умирали младенцами, беременная провожала мужа на фронт Первой мировой войны, откуда он вернулся еле живой после тифа, пережила революцию, коллективизацию, финскую войну. Теперь ей предстояло выпить еще одну горькую чашу — пережить страшную войну и сохранить детей своей единственной оставшейся в живых дочери — нашей мамы.
Огромная изба, сработанная еще до революции для большой семьи, поразила, на контрасте с городским электрическим светом, своей темнотой и простором. Освещалась она керосиновой лампой. Часть избы занимала большая русская печка с полатями. Эта печь всю войну грела и лечила нас всех. Из мебели — деревянные лавка, стол с табуретами и кровать. Все было сделано руками деда. Типичная обстановка для деревенской избы того времени. Больше ничего. Да и в Горьком у нас был такой же быт, только с двумя комнатами, кухней, электричеством, водой из собственного колодца и радио. Мы с сестрой в силу своего возраста не почувствовали особого дискомфорта, а полуторогодовалый брат плакал, так же как и при отъезде из Горького. Видимо, ему не хватало тепла маминых рук.
Вдоль самой длинной пустой стены поставили три детских велосипеда. На самом маленьком трехколесном можно было крутить педали по избе, что мы с сестрой и делали. Жили по световому дню.
Деревня поразила своим простором, тишиной. Помню, как соседка тетя Маня Горшкова, мать пятерых детей, муж на фронте, вечерами доила корову прямо на улице, потом наливала деревенскую литровую кружку молока и коротко бросала кому-нибудь из своих детей, кивая в нашу сторону: «Отнеси». Мы выпивали эту кружку прямо на улице, еще не сознавая, что она для нас значила в то тяжелое время. Так было неоднократно, пока у нас не появилась коза. Спасибо, тетя Маня. Жаль, что тогда мы еще не научились говорить Вам этого слова, оценили это много лет спустя.
Деревенские семьи были многодетные. У ушедших на фронт мужчин оставалось по двое, трое, четверо и пятеро детей. Когда в хорошую погоду вся детвора высыпала на улицу, казалась, что наша деревня — это огромный детский дом. Забота о нем легла на женские плечи. Работая от зари до зари в колхозе и дома, они вырастили и сохранили молодое поколение.
Бомбы над Горьким
Итак, мы в безопасности, а в Горький, где осталась мама, в начале ноября пришла настоящая большая война. Ее возвестили варварские бомбежки промышленных объектов. Вначале бомбовые удары обрушились на небольшой город на правом берегу Волги — Чебоксары и его пригородные поселки. Были сброшены листовки с призывом оказать посильную помощь вермахту и переходить на его сторону. Это было вечером 4 ноября, а ночью началась бомбежка промышленных предприятий Горького. В результате были выведены из строя на неопределенный срок радиотелефонный завод им. Ленина, минометный завод «Двигатель революции». Серьезно пострадал основной объект бомбометания — автозавод. Были многочисленные человеческие жертвы. Опознанные тела и неопознанные человеческие останки грузили на грузовики и увозили на Автозаводское кладбище. Большая часть завода, несмотря на повреждения, продолжала работать. А ночью — снова налет, страшные разрушения и человеческие жертвы.
Главный конвейер ГАЗ после бомбежки 1943 года (из фондов музея ГАЗ)
В этих условиях жила и работала наша мама. В ее трудоустройстве, видимо, сыграл тот факт, что у нее были водительские права. Имея троих детей, она умудрилась до войны окончить курсы водителей. В военное время это пригодилось.
Водительские права мамы
Учитывая ленинградскую трагедию после разгрома Бадаевских продовольственных складов, в Горьком продовольствие стали размешать децентрализованно, в районных глубинках, откуда оно доставлялось в город автотранспортом. Мама работала экспедитором, отвечая за сохранность и доставку продовольствия, заодно и подменяя уставшего шофера. Согласно инструкции, днем мчались на предельно возможной скорости. Брать попутчиков запрещалось, желающие стояли вдоль дорог или размахивая мануфактурой, или с ведром картошки, или еще с чем-нибудь. На ночь останавливались только возле дома председателя сельского совета. Однажды случилось непредвиденное: в сумерках рухнул мост через какую-то речушку, машина оказалась в воде. Всю ночь ее разгружали вдвоем, перетаскивая по воде продукты на берег, затем вытаскивали машину, потом сушились у костра. Мама говорила, что им крупно повезло, поскольку не было свидетелей этого происшествия и не пришлось спасать продукты от расхищения.
Однажды ей удалось передать нам в деревню посылку: буханку белого хлеба и соленую красную рыбину. Последняя не произвела на нас, детей, никакого впечатления, но белый хлеб... Это было нечто! Бабушка хранила его на перекладине (матке) под потолком и отрезала нам каждый день по кусочку. В деревне хлеб пекли всегда сами. Хлеб военной поры состоял из тертой сырой и вареной картошки, отрубей и ржаной муки. Соотношение этих составляющих было произвольным и зависело от наличия продуктов. Когда к весне кончались мука и отруби, женщины собирали молодые березовые почки, сушили, толкли в ступе и эту травяную муку добавляли в хлеб. С молоком это как-то проглатывалось.
Похоронка
Наступил февраль 1942 года. На улице — мороз и солнце. Вся центральная часть деревни видна из наших окон. В тот роковой день мы снова с бабушкой вдвоем. Сестра с братом — на улице, дед — на работе в колхозе, а я лежу на кровати, больная «жаром». Вдруг бабушка увидела спускающуюся с горы резвым шагом посыльную сельского совета или почты и насторожилась: «Куда это она так бежит?». Прильнула к окну. А бежала она, вынырнув из оврага и не сворачивая, прямо к нашему дому. Увидев стоящую у окна бабушку, прокричала: «Бабушка, вашего Ваню убили, только что из района сообщили».
Я поднялась, свесила ноги с кровати, вытянула шею, вся превратившись в слух, и поняла, что это пронзительно жестокое слово «убили», а не погиб, относится к моему отцу. Меня обдало холодом: «На войне, оказывается, убивают?! И моего папу тоже?! Ведь он такой большой и сильный!». Моя вдруг одеревеневшая детская душа никак не хотела впускать в себя эту новость. Хорошо, что старшей сестры с братом не было дома.
«А матери-то его сказали?» — каким-то изменившимся дрожащим голосом спросила бабушка. «Побежали, — ответила посыльная, — и Степану Андреевичу (моему деду) тоже поехали на работу сообщить». Речь шла о моей бабушке по отцу Феоне, у которой трое сыновей были на фронте: мой отец Иван, Алексей и самый младший Николай, еще неженатый и очень музыкальный молодой человек, которого опекал мой отец. Скоро бабушка получит известие и о его гибели под Сталинградом.
В деревне похоронки «глотали» молча, может быть, доверяя свое горе подушке втихаря от детей, не желая их травмировать, а может быть, надеялись на ошибку. Так было и в нашей семье. Свою реакцию дед с бабушкой тоже не афишировали.
Мама через какое-то время прислала нам три красные денежные купюры на сумму в 300 рублей. Это была назначенная за отца пенсия. На купюрах были изображены батальные сцены, как и на облигациях военного займа. Бабушка давала мне их «поиграть», и я таким образом получила первое художественное представление о войне: бегущий с винтовкой солдат, разрушенная техника, огонь, дым, взрывы.
Облигации военного займа
Война войной, а в миру свои законы. После гибели отца не заставили себя долго ждать и представители финансовых органов, точнее банка, где отец перед войной взял на несколько лет ссуду на покупку дома. Они явились к маме с вопросом: «Кто будет выплачивать ссуду за дом? Иначе конфискуем!». Жилье было в дефиците, тем более что в городе было много эвакуированных, через Горький их прошли сотни тысяч, жили они и у мамы в доме. Мама в сердцах ответила: «Не хотите ли вместе с его тремя детьми?!». Но эмоции эмоциями, а военная жизнь диктовала свои условия. Узнав об этом, дед отписал маме: «Дочка, пока работаешь, плати, а детей мы поднимем». И мама работала, выплачивая ссуду. Кроме того, граждане должны были платить военный налог, подписываться на облигации военного займа. Все для фронта. В этой ситуации ей и в голову не могло прийти просить о каких-то льготах.
Мобилизация на трудовой фронт
Вскоре (кажется, уже летом или ближе к осени 1942 года) лихолетье снова постучалось к нам в дом. В деревню пришло распоряжение о мобилизации мужчин непризывного возраста, но еще трудоспособных, на трудовой фронт. Таких на все село оказалось только трое: мой дед Степан Андреевич, нижний сосед Михаил Горшков (муж тети Наташи, у которой мы сидели на печи в день приезда) и еще один мужчина с дальнего конца деревни, которого я не знала.
Их отправляли, по неточным данным, куда-то в муромские леса, где требовались мужские руки. Сборы были недолгие. В то утро мы вышли на околицу села провожать наших дедов. Председатель колхоза выделил подводу, благо в колхозе лошади еще не все передохли от бескормицы, и продовольственный паек с сухарями. Немолодым уже мужчинам предстояло добираться 17 км до станции Комкино, а далее поездом до места назначения. Бабушка оставалась одна с нами, тремя малолетками, козой Зинкой и огородом. Письма, которые нам присылали дед и мама, читала нам старая учительница Нина Аркадьевна Попова, она же и отвечала на них под диктовку бабушки. Мы очень любили, когда к нам приходила тетя Нина. Она жила одиноко, дружила с бабушкой, приходила к нам зимними вечерами погреться на русской печке, попить чайку из самовара, поговорить. Ее речь отличалась от речи деревенских женщин, она была дочерью священника и слушать ее было интересно.
Не прошло и года, как наша соседка тетя Наташа Горшкова получила известие о смерти своего мужа Михаила на работах трудового фронта. Ее двое сыновей были на фронте, ни один не вернулся. При ней были дочь-подросток Надежда и несовершеннолетняя Валентина, невдалеке жила ее старшая замужняя дочь Таисия Деева (мамина подруга детства) с двумя детьми, муж которой тоже был на фронте. Говорили, что красавицу Наталью Михаил присмотрел себе в жены в соседнем селе Чернуха, очень любил ее, жили они счастливо, нарожали пятерых детей. Наверное, это глубокое чувство заставило Наталью при получении печального известия обуть лапти, надеть котомку, взять посох и странницей прошагать километров сто, чтобы поклониться могиле мужа. Вернувшись таким же образом домой недели через три, она собрала на
Позднее, когда в школе мы изучали декабристов, я всегда вспоминала тетю Наташу, ее поступок был сродни решению дворянских жен ехать к ним в Сибирь. Только те ехали к живым мужьям в санях и каретах, укрытые медвежьими шкурами, а Наталья, движимая огромным чувством к мужу, шла пешком на его могилу странницей в лаптях. Где ночевала, как питалась — не знаю.
А Горький, точнее автозавод, рядом с которым жила мама, продолжали бомбить. В одну из бомбежек был уничтожен колесный цех, который «обувал» почти всю артиллерию фронта. Особенно варварской массированной бомбардировке завод подвергся летом 1943 года во время битвы на Курской дуге, когда завод «утюжили» 166 самолетов. Уходя на работу, рабочие прощались с семьями, после разрушительных бомбежек многие смены увозили в братские могилы.
После бомбежки. Многие цехи автозавода работают под открытым небом, 1943 год
Досталось и жилому сектору, в том числе нашему состоящему из бараков и деревянных домов Стахановскому поселку, на который было сброшено 250 зажигательных бомб, но все они упали в поле, не причинив серьезного вреда. Автозавод лежал в руинах. Он был восстановлен в рекордные сроки — всего за 100 дней усилиями 35 тысяч горьковчан и приезжих. Снова на фронт пошла военная продукция.
Зафиксировано, что всего на город за
После одержанной нашими войсками победы в Курской битве фронт отодвинулся на запад, бомбежки Горького приутихли, так как основной объект (автозавод) был разрушен, но продолжались до 1944 года и носили единичный характер. Ситуация на фронте и в тылу резко изменилась к лучшему, и в августе1943 года мама забрала старшую сестру Галю в город, так как ей пора было идти в
Наступила зима 1943/44 годов. Снежная, буранная. Поздним вечером бабушка сообщила мне радостную, только что полученную «по цыганской почте» от кого-то новость: «Деденька (наш дедушка) вернулся, его отпустили. Он „обезножил“, не может ходить и просил прийти за ним с большими санками в деревню Еропкино». В этом селе, что было в 3 км от железнодорожной станции Комкино, проживала его сестра Евдокия. Преодолев каким-то чудом этот путь (то ли сам, то ли с помощью сестры), он стал ждать бабушку. Ни свет ни заря наша бабуля, оставив нам с братом свои распоряжения, впряглась в сработанные дедом сани для извоза хвороста из леса и отравилась в нелегкий путь по едва проторенной зимней дороге километров 15 в одну сторону. Пройти нужно было через два села Пица и Лопатино, преодолеть лопатинский овраг с его крутыми склонами.
Повзрослев, я неоднократно бывала в этом селе. В конце войны здесь открыли уцелевшую в период революции церковь, и мы, детвора, ходили туда, пораженные ее убранством и акапельным пением певчих, туда же отвела нас с братом бабушка после войны для крещения. Преодолевая этот овраг, я всегда думала о том, как бабушка через него тащила своего мужа. Удивлялись и селяне: «Федосья, как же ты справилась с лопатинским оврагом при такой-то ноше?».
«Ничего, ничего», — улыбаясь, отвечала бабушка. Затемно работник трудового фронта, пробыв там года полтора, был доставлен домой. Бабушка нагрела воды, посадила его в корыто и, загнав нас с братом на печку, стала отмывать его.
Как-то уже в зрелом возрасте, познав все «радости» физического труда, я смотрела телевизионную передачу из эпохи то ли древнего мира, то ли средневековья: в осажденном городе погибли почти все защитники, женщинам было предложено покинуть город, взяв с собой самое дорогое, что можно унести на себе. Как же был удивлен враг, когда увидел, что женщины выносили на себе своих израненных мужей. Я же вспомнила двух самоотверженных женщин из моего детства — бабушку и соседку Наталью.
Дед потихоньку приходил в себя. Помогала русская печка да, может быть, муравьиный спирт собственного производства. Рецепт его был прост. Шли в лес, находили подходящую муравьиную кучу и ставили в ее верхней части стеклянную банку, смазанную жиром или медом. Муравьишки заполняли емкость, потом содержимое банки помещали в горячую русскую печь на всю ночь. Выделившуюся жидкость разливали по пробиркам. Это и было целебное средство для натирания больных суставов и спины. Вначале дед ходил на костылях, потом с палкой. Читал вслух «Салганскую правду», и мы стали что-то знать о положении на фронте. Однажды он стал озвучивать статью о зверствах фашистов на оккупированной земле и вдруг замолчал. Бабушка стала просить, чтобы он читал дальше. Мы с братом тоже насторожились. Но дед как воды в рот набрал, не хотел травмировать ни жену, ни внуков. Позднее я догадалась, что это была перепечатана, опубликованная в одной из центральных газет статья одного из военных корреспондентов того времени — К. Симонова или И. Эренбурга.
Корова Шпулька
Война обострила продовольственную проблему в деревне. Было голодно, спасал только свой огород и корова, без которой с детьми было просто нельзя. Дед продал припрятанное ружье и швейную машину, но купить корову было проблемой, так как держали их по одной, больше не разрешалось, да и сил не было. Заготовка сена была трудоемкой. Женщинам надо было выкосить выделенный в лугах покос, высушить там же траву, а потом, впрягаясь в специальные двухколесные телеги, коляски с оглоблями, в несколько приемов перевести на себе этот груз домой на неблизкое расстояние, преодолевая овраг. Дети, как правило, выполняли роль толкателей сзади, стараясь облегчить усилия возницы, тянувшей воз за оглобли спереди. Возили сено и мы с бабушкой. Подросших телят в конце лета сдавали в колхоз за хлеб. Все было для фронта.
Наконец, узнали, что в каком-то близлежащем селе продается первотелка. В сопровождении родственницы ближе к весне, но еще по снегу, дед отправился туда и привел нашу кормилицу на многие лета. Его возвращения мы с нетерпением ждали целый день. Бабушка приготовила для коровы теплое пойло и место в небольшом дубовом хлеву рядом с козой Зинкой, которая обогревала хлев своим дыханием. Вопрос с сеном тоже как-то был решен. Уже затемно услышали зa окном скрип снега под ногами, а затем стук палки об угол дома. Это дед сообщил о своем возвращении.
Он вошел в избу, усталый, но довольный, и сказал: «Ну, мать, принимай! Ее надо обязательно напоить с дороги и отвести в хлев». Бабушка тут же подхватила ведро с приготовленным пойлом и пошла встречать гостью. Дед пошел за ней, но мы с братом закричали: «А как звать корову?». Дед остановился в дверях: «Ой, ребята, чуть не забыл. Хозяйка сказала, кажется, Шпулькой». Это привело нас в восторг. В деревне коровы звались Суботками, Нарядками, Пеструшками, но кличку Шпулька мы слышали впервые. Маленькая, пузатенькая, в бело-охристой цветовой гамме, она как-то очень соответствовала своей кличке. Словом, корова пришлась ко двору. Мы сразу ее все полюбили, и Шпулька, кажется, это почувствовала. Дед сказал, что она скоро подарит нам теленочка, а уж потом и молока.
Мы стали ждать этого чуда. Дед регулярно наведывался в сарай и однажды вечером сказал бабушке: «Мать, сегодня нам с тобой спать не придется. Кажется, начинается». «Что? Как?» — забросали мы старших вопросами. «Вас это не касается, — цыкнула на нас бабушка. — Марш на печку спать». На печку мы залезли, но не спали и, притихшие, ждали чуда.
Где-то в середине ночи чудо появилось: тихонько открылась дверь и через порог медленно переступила бабушка с тяжелой ношей, она прижимала к себе завернутого в телогрейку телка. Разместив его в углу избы, перекрестила и себя, и телка. Телок не произвел на нас особого впечатления, уж очень тощий и мокренький.
Утром узнали о ночном ЧП. Проснувшись от холода, дед не обнаружил в избе телка: тот, встав на ножки, лбом открыл дверь и ушел в сени — наверное, искал свою маму по запаху. Мог бы и замерзнуть, если бы не быстрая реакция на холод деда, который, проснувшись, втащил его назад. Крепкого телка подарила нам Шпулька и прожорливого. Выпивал все первые надои молока. Самый первый надой — молозиво — бабушка подвергла тепловой обработке, изрядно повозившись с этой процедурой у печки, и дала отведать эту густую массу нам с братом. Тогда, естественно, мы не могли знать истинную цель бабушкиных усилий. Оказывается, целебные свойства молозива известны человечеству с глубокой древности, передаваясь из поколения в поколение, и в деревне, в том числе и бабушка, это знали, пусть даже интуитивно или на основе опыта. Сейчас из этого продукта изготавливают препараты, укрепляющие иммунную систему. Может быть, это был один из факторов выносливости деревенских людей, особенно детей, во время войны.
Скоро и коза Зинка принесла двух великолепных козлят, пушистых, игривых, прыгучих и тоже очень прожорливых с вытекающими отсюда последствиями.
Велосипеды наши были вынесены из избы. Их заменили нам живые игрушки. С козлятами мы прыгали и бегали наперегонки, благо размеры избы это позволяли. Гладили шею телка, доставляя ему и себе огромное удовольствие.
Не обошлось без неприятностей. Мама прислала мне красивую куклу с лоскутками, один из них, самый красивый ажурный, просто потряс наше с подружкой Зиной воображение. Козлику он тоже понравился, и он аппетитно его сжевал. Я была в отчаянии, поплакалась только подружке Зиночке, бабушке ничего не сказала, ожидая ее справедливую реакцию: «Разиня, разве ты не знаешь, что козы все жуют?». Теперь узнала, что и козлята это делают.
Неожиданно грянули морозы, и дед впустил на ночь в дом и собаку. Бабушка была в шоке, в доме иконы и вдруг — собака, но перечить деду не стала. Собака была умница, она понимала, какую честь ей воздали, свернулась калачиком в отведенном ей углу, не просила ни есть, ни пить и даже не шевелилась, не мешая никому.
В этой ситуации нас посетил какой-то инспектор. Его интересовали данные о поголовье скота, численности работающих и иждивенцев. Такие должностные лица ходили подписывать на военный займ, собирали налоги. Очень трудная была у них миссия, так как денег у деревенского народа практически не было. Инспектор был явно недеревенского вида. Увиденное его очень удивило. Люди вместе со скотиной, а детям так весело. Вряд ли было известно инспектору, что с наступлением весны подросшие козлята и телята водворялись в сараи и, обычно к пасхе, изба вымывалась от пола до потолка.
Окончив расспросы, инспектор, извинившись, спросил, нельзя ли купить у нас хоть немного сливочного масла. В ответ грянул такой дружный и искренний смех взрослых и детей, причем первыми засмеялись, по-моему, мы с братом, понимая, что дело еще не дошло до большого молока, а уж когда будет масло — неизвестно. Дед пояснил, что основной продукцией его животноводческого стада в данный момент является козья и коровья моча, которую мы все аккуратно собирали, стараясь не упустить критические моменты, и относили на улицу. Инспектор понял, каких трудов и затрат времени стоят и масло, и молоко, и еще раз извинился.
Дед
Возвращение деда было огромным счастьем не только для нашей семьи, но и для всей деревни. Продовольственная проблема обострялась с каждым годом. В деревне появились нищие из соседних сел. Свои стали лазить по погребам, но это дело быстро пресекли, так как участников нетрудно было вычислить в своей деревне. Через сельский магазин реализовывались в основном ставшие стратегически важными соль, керосин, спички, иногда привозили кильку. Вместо спичек появилась комовая сера. Ее плавили, в раствор окунали кончики лучинок, получались самодельные спички. Мужчины, если требовалось закурить, высекали огонь, точнее искру, двумя камушками, ударяя их друг о друга до тех пор, пока не затлеет проложенный между ними трут (сухой березовый гриб). Все это хранилось вместе с махоркой в специальных мешочках-кисетах. Деревня выживала и умела это делать даже в условиях почти пещерного века.
Весной мы, детвора, собирали в рот массу съедобных трав. Сразу после схода снега черноземная земля нижегородчины дарила нам сочные коричневатые стебли хвоща (пустели), дикий чеснок. Едва начинал зеленеть лес, мы собирали там и поедали мясистые стебли желтых примул. Ближе к лету — очень вкусные мясистые стебли различных зеленых растений, научные названия которых я не берусь приводить, а деревенские звучали так: коровки, шкерга, вонючки, щавель и что-то еще. Поедались и медоносные цветы желтой акации, это вместо конфет. Эти «витаминные салаты» помогали нам выживать в то голодное время. Посещали мы и ореховые заросли километрах в трех-пяти от села, именуемые Ногайкой, собирали там истинные деликатесы — ягоды и орехи.
В селе в это тяжелое время не обошлось без трагедии. Убили топорами стариков Сизюткиных. Они жили вдвоем в конце улицы на склоне оврага. У них была только коза и, по слухам, хранились какие-то вещи, которые их дочь переправила из Горького в связи с бомбежками. Участников преступления быстро вычислили, среди арестованных была и молодая женщина, мать двоих детей. Деревня была в тревоге, страшно переживая эту трагедию. Что делает голод с людьми?! Помню, дед сказал: «Мать, уберу-ка я топоры с видного места из сеней», — и спрятал их в чулан.
Однажды дед с бабушкой ушли куда-то по своим делам, заперли нас с братом, наказав говорить, если кто-то постучится, что старшие скоро придут. Мы спокойно к этому отнеслись, поскольку такие ситуации изредка бывали. Каково же было наше удивление, когда в их отсутствие вдруг без всяких предварительных звуков в сенях открылась дверь в избу и просунулась голова мужчины в шапке типа армейской, завязанной по случаю холода под подбородком. Увидев сидящих на печке двоих перепуганных детей, мужчина спросил, где взрослые. Мы ответили, что скоро придут. Дверь закрылась, и он так же беззвучно исчез. Я слезла с печки, вышла в сени проверить внутренний засов. У меня, видимо, был легкий шок от испуга, я не могла потом дать отчета, то ли внутренний засов был заперт, то ли я его закрыла, но это было неважно, так как снаружи на двери висел замок. Дед, вернувшись, определил, что незнакомец проник в сени через боковую дверь, которой мы зимой не пользовались, и наглухо забил ее.
Кто был этот незнакомый гость? Дезертир или просто умелый вор-домушник, которому хотелось раздобыть продуктов, хотя бы хлеба? Важно, что он нас, детей, не стал травмировать.
В этих условиях хозяйки были очень обеспокоены состоянием деревянных бочек, в которых в погребах хранились припасы с собственных огородов. К весне бочки опустошались и требовали своевременного ремонта и мужских рук. Помню, как в отсутствие деда бабушка пришла домой с окровавленными пальцами после того, как набивала Нине Аркадьевне обручи на ее бочки. Она видела, как это делал дед, а он был великолепный столяр. Его возвращение было огромным подарком для всей деревни. Со всего села на лужайку к нашему дому покатились бочки. Работая в колхозе, он находил время и вставлял днища, боковые доски, набивал обручи, делая это совершенно безвозмездно, понимая житейские проблемы женщин. Бог и Судьба, наверное, для этого помогли ему выжить не только в тифозных окопах первой мировой, но и в муромских лесах. По-моему, он заслужил большой награды за свой вклад в решение продовольственной проблемы села в голодное военное время. Питались в основном с собственных огородов. Нам же, детям со всей улицы, бочки доставляли огромное удовольствие для игры в прятки.
Кажется, дед умел делать абсолютно все. Помню, как завороженно я наблюдала за ним, когда он валял мне сапоги из охапки овечьей шерсти. На моих глазах совершалось чудо. На столе была разложена картонная выкройка огромного сапога размером на слона. Она была со всех сторон равномерно обложена шерстью, которую дед сваливал энергичными движениями кисти правой руки, периодически чем-то сбрызгивая, наверное водой. Затем два сваленных полуфабриката были помещены в огромнейший чугун с горячей водой с добавлением медного купороса. Чугун всю ночь стоял в протопленной русской печи, а утром остывал на полу. Изделие сильно усело. Дед принес выструганные им по моей ноге изящные деревянные колодки, забил их в мокрые бесформенные изделия и поместил в теплую печь на целую ночь на просушку. Еще ночь досыхали они на русской печи, а когда колодки были извлечены, я увидела изящнейшие сапожки-валенки, в которых так уютно и тепло было моим ногам. Я носилась в них по деревне, как будто у меня крылья выросли, с радостью отвечая на вопросы, кто мне свалял эти сапоги. Спасибо, милый дедуля, может, оно, запоздалое, дойдет до тебя в том бесконечном мире, куда ты давно ушел.
Однажды бабушка заболела, что с ней было редко, или просто выбилась из сил. Диагнозов никто не ставил, про повышенное артериальное давление не слышали.
«Отец, — сказала она, — я отлежусь денек. Я встану, встану, только полежу, а ты накорми ребят. Состряпай им витушек. Ты это сможешь. Кровать мою пододвинь к столу, я буду тебе говорить, что и как надо делать». Дед энергично взялся за дело. Растопил печку, замесил пресное тесто, стал его раскатывать и лепить не круглые витушки, а с фантазией, различной формы. Золотые у него были руки. Мы с братом были в восторге не столько от его стряпни, сколько от его фантазии. Любил он нас, пытаясь при каждом удобном случае доставить хоть какое-то удовольствие.
Как-то весной, вернувшись с работы в хорошую погоду, сказал: «Ребята, собирайтесь, отведу я вас в лес». Мы загалдели от восторга, столько рассказов слышали от него про лес и его обитателей. Огромной ватагой вместе с соседскими ребятами отправились в этот волшебный поход. Пройти надо было километра два — через овраг и по полю. И вот вдали показалась зеленая полоса пицинского леса (по названию татарской деревни Пица). «Посмотрите, как красиво калина цветет на опушке. Мы ее ломать не будем, найдем где-нибудь в глубине», — так дед дал нам хороший экологический урок, выражаясь современным языком. При вынужденном потребительском отношении к лесу тогда люди все же бережнее относились к нему, чем сейчас. С тех пор мы с братом просто заболели лесом на всю жизнь.
Как-то вечером дед пришел с работы с гостем, прибывшим в правление колхоза по каким-то делам. Разговорились, понравились друг другу, и дед пригласил гостя на ночлег. Бабушка в это время собирала квашню, то есть собиралась месить тесто для выпечки хлеба. Для этого ей надо было натереть на терке ведро картошки, основной составляющей хлеба военной и послевоенной поры. Увидев это, гость сказал, что своей супруге он соорудил агрегат типа мясорубки: крутишь ручку — и картошка измельчается при помощи терки-барабана, предложил поделиться опытом. Мужчины уселись в углу и на районной газете что-то рисовали, проставляли размеры. Буквально на следующий день дед, движимый то ли творческим порывом, то ли желанием облегчить труд своей супруги, принялся за дело. Барабан-терку сделал из жестяного ведра, бывшего подойника, деревянный бункер для загрузки картофеля для него не был проблемой. Еженедельный труд бабушки был механизирован.
Дед восстановил пчелиную пасеку, весь инвентарь был сделан его руками. Нам, детям, делал деревянные игрушки, хотя их и осталось предостаточно от отца. По-моему, столярное искусство было его хобби.
Деревня обносилась. Особенно дети. Однажды приехавшая к нам мама зашла по делам к своей знакомой. В доме было четверо ребятишек, мальчиков. Увидев незнакомую тетю, они опрометью бросились садиться за стол на лавку в переднем углу избы. Мама не сразу поняла такую реакцию детей, но, увидев замешкавшегося младшего мальчонку в одной рубашонке без штанишек, поняла, что и старшие ребята были полуодеты. Мальчики были достаточно взрослые, им неловко было демонстрировать свою наготу, и они спрятали ее под стол. Многие из-за этого не ходили в школу. Где-то уже весной 1945 года в село пришла гуманитарная помощь с одеждой для детей, кое-кому удалось немного помочь.
Весна 1945 года в селе Абаимово
В воздухе запахло весной и надеждой на конец войны. Наши войска вошли в Германию. Личному составу были разрешены посылки домой: у войны свои законы. В нашу деревню посылки приходили только от двоих фронтовиков. Один из них — наш верхний сосед, тоже Михаил, отец пятерых детей, с которыми мы дружили по соседству. Его жена Мария (тетя Маня) не делала секрета из содержимого посылок. В первых было дефицитное для тех времен мыло, вместо которого в войну широко использовали щелок из золы, а также часы, которые она продавала на рынке за хлеб (муку или зерно), — пятерых подрастающих детей надо было кормить и обстирывать.
Однажды Зиночка, ее средняя дочка и моя подружка, показала мне кусок красной ткани, намотанной на бобину, и радостно сообщила, что мама обещала им с младшей сестрой Тосей сшить к празднику платья. Мы пофантазировали относительно красоты этих праздничных нарядов. Я прискакала домой и с восторгом стала рассказывать бабушке о красивых платьях. «Скорее бы был какой-нибудь праздник, Троица или Октябрьская революция — все равно, вот будет здорово», — верещала я. Уж очень мне хотелось увидеть это «шоу от тети Мани» в исполнении ее дочек. Бабушка терпеливо выслушала мои восторги, а потом с какой-то горечью назидательно сказала следующее: «Дочка, чему ты радуешься? Война сделала вас сиротами, но ведь дядя Миша отнял это у таких же сирот, как вы. Их отец наверняка тоже убит. В этом Гитлер виноват». В бабушкиных словах мне не понравилось только то, что она назвала нас сиротами. Какие же мы сироты, когда у нас есть такие замечательные бабушка с дедушкой. Мы их так любим и они нас тоже. Да и мама у нас есть. Хоть она далеко, но она заботится о нас. Ведь когда-нибудь эта война кончится? Такая оценка действительности просто шокировала меня и отбила всякий интерес к посылкам из Германии. Спасибо, милая бабушка, за эту мораль. А у тети Мани был свой взгляд. Она, считая, что я, как дочь погибшего, имею право на немецкий трофей, сшила и мне тоже красное платье на вырост, благо я была уже девицей на выданье в первый класс, пора было подумать о туалетах. Ни я, ни бабушка ее об этом не просили.
Все чувствовали, что войне скоро конец. Наконец этот день настал. Победу прокричала на рассвете зычным голосом, сбегая с горы от сельсовета, бригадир Няня Филянькина (так ее звали в селе). Хотя деревня еще спала, но кто-то услышал, и новость стала расползаться. Говорили вполголоса, словно боясь спугнуть случившееся. Скоро по домам прошли бригадиры, приглашая всех на митинг по случаю Дня Победы, и объявили этот день нерабочим. Место митинга — большая базарная площадь напротив сельсовета у пожарной каланчи. На митинг пошли далеко не все. Слишком горька была радость для матерей и вдов, у которых просто не было сил на торжество. Пришла в основном молодежь, партийно-хозяйственный актив и, конечно, мы, вездесущая детвора. Произносились пламенные речи, гремели аплодисменты. По возвращении бабушка спросила меня, о чем говорили на митинге. Я процитировала речь одного страстного оратора: «Наконец-то наша доблестная Красная Армия сломала хребет фашистскому зверю в его логове».
«Вот как!» — подытожила бабушка.
После митинга наконец-то все поверили, что война кончилась. Над деревней нависла тишина. Было изумительно голубое небо с редкими барашками белых облаков. Сияло солнце, но оно слабо грело: стоял антициклон. Курились некоторые избы, где-то что-то готовили. Я в растерянности слонялась по двору, пытаясь как-то осмыслить происходящее, понять, что происходит в душах людей, почему этот праздник какой-то непраздничный и молчаливый. Не играют гармошки, да и в войну их не было особенно слышно, гармонисты были на фронте, а молодые еще не подросли. Никто не веселился. Слышно, как дед в сенях нервно перекидывает столярный инструмент из одного ящика в другой и молчит.
Вдруг тишину прорезал короткий женский плач-крик откуда-то с Борисовки (так называлась верхняя часть села). Через некоторое время ему ответил другой с Подлеса (нижняя часть села). Снова все стихло и больше не повторялось. Эти два женских плача были как звуки камертона, задавшие этому выстраданному Великому Дню тон праздника со слезами на глазах, для меня и для всех, кто это пережил, — на всю жизнь.
Вошла в дом и, увидев бабушку, стоящую у окна, тихо подошла к ней. В этот непростой день мы снова рядом с ней вдвоем, как и 22 июня 1941 года, когда «прокричали репродукторы беду». Она смотрит в окно. Я молча устремила свой взор туда же. На лужайке, напротив окон нашего дома, стали собираться молодые женщины, жившие рядом. Это были ставшие вдовами мамы моих подружек. Они сбросили свои рабочие робы. Обычно они носили серые платья или халаты, подпоясанные веревочками (на случай, если необходимо было носить вязанки с сеном или соломой), в руках или через плечо у них всегда был какой-нибудь инвентарь: грабли, цепы, косы, вилы. Сейчас же они оделись в свои довоенные наряды, пролежавшие невостребованными четыре военных года где-то в сундуках: светлые блузки, цветные юбки, на головах — белые платочки, и стали такими помолодевшими и красивыми. Да и были они очень молодыми, в расцвете своих женских лет. Сели в кружок, о чем-то тихо разговаривали. Многие плакали. Среди них была Нюра Кондурова, которая проводила на фронт мужа в ожидании четвертого ребенка. Родившуюся дочку она назвала Надей, Надеждой, наверное, в надежде на то, что отец ее четырех малолетних дочерей вернется, и Надя увидит своего папу. Не сбылось. Она одна поднимала своих дочерей. Помню, как ее старшая Зоя, школьная отличница и мамина надежда, зимой ловко рубила хворост топором, а мы, девчушки-недоросли, с восторгом смотрели, как ловко она это делает и просили дать попробовать. Под ее строжайшем контролем у нас тоже, хоть плохо, но получалось.
Из соседнего дома вышла та самая тетя Маня (тоже Горшкова, у нас три или четыре дома подряд были Горшковы, но не родственники), переодетая в довоенный наряд — удивительно, что не успела перешить его своим девчонкам. Она была намного старше большинства женщин, медленно подошла к ним, присела рядом с неутешно рыдающей молодой вдовой и что-то стала убедительно ей говорить. Не знаю, какие слова нашла эта мудрая женщина, мать пятерых детей, которую пощадила судьба: ее Михаил остался жив и даже слал посылки. Она всю войну одна управляла своим детским коллективом, проявляя недюжинные организаторские способности. Ее дети всегда были при деле, она за этим следила, ежедневно отдавая им посильные распоряжения: присматривать за младшими детьми, носить и выливать воду, поливать огород, мыть полы, ковыряться в огороде — да мало ли дел было у всех деревенских детей военного времени, когда семьи выживали в основном за счет собственных огородов и коровы. К сожалению, старший сын Анатолий не мог быть ей настоящим помощником из-за своей инвалидности, у него была физическая травма с раннего детства, что требовало щадящих физических нагрузок. Мария мужественно несла и этот крест. Я дружила с одной из ее дочек Зиной, очень умелой и какой-то серьезной не по годам. Она учила меня вязать и даже тесто ставить в крохотной детской кастрюльке, которое подошло по-настоящему. Нас тянуло друг к другу.
Бабушка, глядя на плачущих женщин, сказала, обращаясь ко мне, видимо, считая меня уже достаточно повзрослевшей: «Вот и ваша мать с тетей Таней, наверное, так же встречают Победу». Тетя Таня — наша горьковская соседка, которая прибежала к бабушке 22 июня 1941 года, ее муж Александр тоже погиб, оставив двоих малолетних сыновей. Так вот о чем думала бабушка, глядя в окно, — о судьбах этих молодых женщин и своей дочери.
Выплакав свое горе (на миру то оно легче), женщины собрались у кого-то в доме, посидели за столом: и праздник, и поминки одновременно. По слухам, кто-то попытался переломить настроение и сплясать с горя, но не получилось. Мужественно и достойно встретили абаимовские женщины этот Великий Праздник.
Жизнь продолжалась. Стали ждать возвращения фронтовиков. Одним из первых вернулся тот самый чудом оставшийся в живых Михаил, наш верхний сосед, отец пятерых детей. Он заранее сообщил о своем возвращении. Семья готовилась. Младший сын, мой будущий одноклассник Вовка, каждый день лазил на крышу, вглядываясь за околицу на дорогу, которая вела от железнодорожной станции Комкино к нашему селу, и однажды увидел одиноко шагавшего мужчину. Это был его отец, который отмеривал последний километр с войны и
Жена собрала застолье, насколько это было возможно в тех условиях. Получился день открытых дверей, в избе было полно народу. Все приходили поздравить Михаила, поглядеть на него, живого и невредимого. Какая-то шустрая гостья по очереди представляла ему подросших за четыре года детей по старшинству: «Миша, посмотри-ка, как вырос твой старший, а дочь-то стала такой красавицей, прямо невеста».
Шурочка была и впрямь вне конкуренции, раскрасневшаяся, с черными вьющимися волосами, в красивом немецком платье в желто-зеленую полоску, которое ей было очень к лицу, улыбающаяся и такая счастливая!
Потом представили Зину, мою подругу, высокую, стройную и серьезную девочку, пытались подтащить Вовку, но он никак не хотел этого «шоу» (он же не девчонка) и упирался, затем продемонстрировали младшую Тосю.
Раскрасневшийся Дядя Миша сидел в переднем углу под образами в гимнастерке. Улыбка не сходила с его лица, и кажется, не было на всем белом свете в этот момент человека счастливее.
Не у всех было такое счастливое возвращение. После войны по радио часто звучала песня на слова поэта Исаковского в исполнении замечательного певца того времени Марка Бернеса со следующими словами:
Стоит солдат — и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол.
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел...»
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой:
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой».
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол.
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел...»
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой:
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой».
Сюжет этой песни не надуман. Он как будто списан с судьбы моего дяди Алексея Яковлевича Водопьянова, родного брата моего отца. Из трех братьев, ушедших воевать, он один остался жив и вернулся домой после ранения в конце войны. Пока воевал, умерла его жена, оставив двоих малолетних детей. Председатель колхоза пришел к сестре умершей со словами: «Поля, что с детьми-то будем делать? В детдом определять или как? Может, возьмешь? Колхоз, чем может, поможет. Будем выделять молоко, сколько-то хлеба... Подумай». Подумала и взяла на всю жизнь.
Полине сообщили, что Алексей вернулся, но он не пришел к ней сразу. Она же сидела и думала, неужели довоевался до того, что и дети ему не нужны стали. Пришел он утром, побритый, аккуратный, и сказал: «Поля, выходи за меня замуж». «Только ради детей», — ответила она. Таковы были моральные ценности того времени. Они прожили долгую жизнь. Алексей Яковлевич несколько лет был председателем колхоза.
Касаясь проблемы послевоенного сиротства, не могу не вспомнить судьбу моей однокурсницы по Московскому университету Нелли Созиной. Она пережила ленинградскую блокаду, потеряла обоих родителей. Ее удочерили две сестры. Вырастили, дали образование. После окончания университета Неля уехала работать в Кировскую область и встретила там свою судьбу, парня абсолютно с такой же биографией. На определенном этапе своей жизни они вернулись в Ленинград и свезли своих четверых бабуль под одну крышу. Покоили их старость и провожали в последний путь.
Моя детская память сохранила еще одну яркую сцену, связанную с возвращением двоих фронтовиков.
Уже после окончания войны улицу облетела новость, что к одной женщине заехал на несколько часов сын-фронтовик. Это было домов через 10 от нас. Вся детвора сбежалась туда тоже. Парня звали, кажется, Николаем. Пока его мама спешно что-то готовила в печке, он вышел на улицу, здоровался со всеми, улыбался, молодой, здоровый и счастливый, отвечал на многочисленные вопросы и приветствия. Видимо, его судьба надолго была связана с армией: обстрелянных молодых парней не демобилизовывали.
Из соседнего дома вышла женщина и дрогнувшим голосом сказала: «Николай, поздоровайся с Петром». «Как?! Он жив?! Он здесь?!» — бросился со всех ног Николай к соседнему дому. Трагизм этих слов дошел даже до меня, семилетней девочки: люди удивляются тому, что человек на войне остался жив, а не погиб.
Из соседнего дома вышел друг его детства, какой-то серый и молчаливый. О его возвращении я не слышала. Оно не было громким: видимо, слишком много он хлебнул на войне. Парни бросились друг к другу в объятья и, сцепившись буквально мертвой хваткой, без конца повторяли, то ли радуясь, то ли плача: «Петька, жив!» — «Колька, жив!». Они, проведшие вместе свое босоногое детство, вместе ушли на фронт, не сгорели в пекле войны и сейчас отмечали свое второе рождение, которое им подарила судьба. Я смотрела на эту сцену и думала, почему они дерутся, а не радуются, а женщина, стоявшая в толпе, заплакала, ей-то эти эмоции были понятны.
Возвращение к мирной жизни
Деревня возвращалась к мирной жизни. Кое-кто стал править покосившиеся без мужских рук избы. Последняя зима показала, что у нашего дома тоже проблемы. Большая изба дореволюционной постройки не держала долго тепла от протопленной утром печи, мокла. В морозные зимние дни, к вечеру, в дом вносилась железная печка, к ней монтировались трубы, выводящие дым в дымоход большой печи. Сидя вокруг зимними вечерами, мы отогревались, часто занимаясь делом: делали самодельные спички, окуная лучинки в расплавленную серу. С дровами тогда у всех были проблемы. В лесу, километров в трех от села, разрешалось рубить хворост только в специально отведенных местах. Поэтому в качестве печного топлива активно использовался кизяк, который лепили и сушили летом и взрослые, и дети из навоза, смешанного с перепревшей соломенной подстилкой в хлевах. В целях сохранения тепла наружные боковые стены домов перед наступлением холодов обкладывались сеном или соломой до весны. Дома зимой напоминали сметанные стога. Удивительно, что не случалось пожаров.
Будучи не совсем здоровым, дед за один летний сезон разобрал избу на бревна, отпилил лишнее, собрал сруб, дал ему выстояться положенный срок, а потом с одним или двумя помощниками собрал новую избу, поставил стропила и покрыл железом. Получилась новая уютная изба с прорезанным по нашей просьбе окном на юг. Как в ней хорошо спалось, когда дождь барабанил по железной крыше! Все лето (то ли 1945 года, то ли
Мой дед Степан Андреевич Горшков в послевоенный период
В деревню иногда стали привозить кинофильмы, демонстрировали их прямо на улице вечером. Кино было всем в новинку. Устроили пару концертов детской художественной самодеятельности в исполнении воспитанников районного детского дома. Дети нам очень понравились. Молодежь стала собираться на тусовки с гармошками и частушками.
Приближалось 1 сентября — начало первого послевоенного учебного года. Со школой — проблемы. Довоенное детское поколение было довольно многочисленным, а основное здание школы на околице села за время войны пришло в аварийное состояние, рухнула перекладина на потолке и проводить занятия там запретили. Перед войной в нашем селе на самом красивом месте началось строительство большой каменной школы, но прервалось навсегда, и теперь зубцы каменных стен напоминали о войне и ее разрушениях даже в деревне. Многие дети в те четыре тяжелых года в школу вообще не ходили. Организовывать учебный процесс приходилось в тесноте, в двух зданиях старой начальной школы, в одном из которых размещался сельский совет или почта.
Первого сентября 1945 года торжественно пошагала в первый класс и я, в сопровождении бабушки, которую упросила меня проводить. Бабушка удивлялась: «Ты что, дорогу в школу не найдешь?». «Ну баба, сказали, с родителями! А вдруг не примут?» — настаивала я. Бабушка сдалась, а для меня это был праздник. В восторженном настроении я буквально помчалась в школу. Для этого надо было перейти овраг и преодолеть довольно большой подъем в гору. «Не беги так, я не успеваю за тобой», — тормозила меня шедшая сзади бабуля. Но куда там! Еще немножко, еще чуть-чуть! Вот уже пожарная каланча, за ней базарная площадь, а затем и школа. Спасибо, милая бабуля. Я пришла «с родителями», хотя других родителей мы не увидели.
Всех уже усадили за парты. Классных комнат в здании было только две. Влетаю в самую большую. Оказалось, это класс старших школьников. С легким разочарованием заворачиваю в соседний маленький класс, где меня встретила моя первая учительница Екатерина Ивановна Рябинина. С большой теплотой ее вспоминаю, очень спокойную, обаятельную. В дверях я обернулась назад, встретив добрые улыбающиеся глаза стоявшей в маленьком коридоре бабушки. «Ну, я пойду», — с какой-то непередаваемой интонацией тепло промолвила она. Это было первое и, наверное, единственное в ее жизни посещение учебного заведения.
В класс нас набили, как сельдей в бочку, но мы старательно выполняли все правила школьного этикета: поднимали руки, вставанием приветствовали старших, учились отвечать у доски. Никто из нас не знал, что может быть иначе. Однажды к доске был вызван мальчик, сидящий тесно зажатым на последних строенных партах. Выпустить его физически было очень трудно. Сообразительные ребята посоветовали ему часть маршрута проделать ползком под партами. Он пустился в это путешествие и вдруг заревел в голос: то ли ударился головой о перекладину, то ли его в шутку пнули ногой. Испуганная Екатерина Ивановна вернула мальчугана назад.
Я сидела с двумя мальчиками за одной партой, кто-то из них даже приходился мне родственником. На перемене они подходили к карте, висевшей на стене, где были нарисованы какие-то линии со значками. Один из них показывал Белорусский фронт, там воевал его отец, другой говорил, что его папа воевал на Украинском фронте. Я стояла возле, хлопала глазами и думала: «Откуда они это знают? Почему я не знаю, где воевал мой папа?». Невдомек мне было, что это переростки, не ходившие в войну в школу, и учительница должна была определить по их грамотности, в какой класс их надо посадить. Может быть, благодаря такому взрослому соседству все премудрости букваря легко уложились в моей голове, не обремененной никакой дошкольной подготовкой, если не считать разглядывание районной газеты «Салганская правда», которую регулярно читал дед, иногда вслух. Особенно меня забавлял заголовок, написанный какими-то хвостатыми буквами. Нельзя было понять, где у какой буквы начало, а где конец. Эта таинственная буквенная вязь мне очень нравилась. Быстро освоив букварь, я решила, что обязательно научу бабушку читать и писать, ведь это так просто. Бабушка будет сама читать письма от мамы и писать ответы.
Вооружившись бумагой и карандашом, я стала бегать за вечно занятой бабушкой: «Баба, смотри, вот этот домик с перекладиной — это буква А». — «Отстань, неколи мне». «А вот эта буква с пузиком вперед — это буква Б. Если их написать рядом, получится «БА», если написать еще раз «БА», получится «БАБА», — щебетала я, следуя за бабушкой, снующей от печки в сени и назад. «Отстань ты от меня, Христа ради, а то ненароком ошпарю кипятком».
Так же я пыталась объяснить, как просто составить слово «мама», но бабушка была неумолима, дед же занял нейтральную позицию, не вмешиваясь в наши «бабьи» дела, зато доверил мне написать на конверте письма фамилию, имя и отчество мамы. Я их смешно переставила местами к неудовольствию деда, но письмо с моими каракулями дошло.
Так что мой педагогический энтузиазм не увенчался успехом. А вот считать бабушка умела и вела семейный бюджет. Как-то я увидела на базаре женщину, продающую старый учебник «Родная речь». Этих учебников в школе катастрофически не хватало. Целая улица пользовалась одним экземпляром, читая его по очереди по несколько минут. С этой новостью я примчалась к бабушке, но она сказала: «А зачем тебе книжка? Все без книжек учатся, а ты хочешь с книжкой?». Услышав наш разговор, дед только спросил: «Сколько?». «Тридцать три рубля», — отчеканила я. «Выдай», — распорядился дед. Бабушка аккуратно отсчитала положенную сумму.
Когда в классе было темно, Екатерина Ивановна читала нам упоительное произведение Даниэля Дефо «Робинзон Крузо». Мы слушали, не шелохнувшись. После уроков я прибегала домой и все услышанное пересказывала деду с бабулей. Они, не перебивая, терпеливо выслушивали, только изредка переглядывались.
Школьная жизнь захватывала меня. В классе стало посвободнее, переростков перевели в старшие классы. Мы сидели в основном уже по двое за партами, должны были снимать пальто, что делали неохотно. И тут я вспомнила про красное платье, сшитое мне тетей Маней из немецкой ткани. Бабушка сказала, что на улице грязно, лучше повременить. Я настаивала, дед поддержал меня. Вырядившись в это платье, я пошагала в школу. Переходя через овраг, поскользнулась и села в лужу. Идти переодеваться означало опоздать в школу. Явилась в класс, села за парту, спрятав грязный подол, но Екатерина Ивановна заставила меня встать, чтобы посмотреть на мой туалет. Пришлось продемонстрировать и свой грязный подол, убедившись в правоте бабушкиных слов, что на чужом несчастье добра не бывает, имея в виду бабушкины слова: «Дядя Миша отнял это у таких же сирот, как мы».
Платье не выдержало деревенской стирки, бабушка сшила из него головной платок, но и он меня крепко подвел. На большой перемене мы выбегали на улицу и однажды устроили игру в войну, растащив под это дело уложенные штабелем дрова для просушки. Мы с азартом кидали поленья друг в друга, они залетали даже в коридор. В этой компании я была единственной девчонкой, зато в красном платке и очень активно себя вела. Нас звонком загнали в класс, пришел директор, спросил, кому в голову пришло такое. Все молчали. «Кто зачинщик?» — допытывался директор. Мальчишки все же сказали, что девочка в красном платке, видя, что я предусмотрительно сняла его с головы и спрятала в парту. Не помогло.
Докопавшись до истины, удивленный директор очень интеллигентно провел с нами беседу о том, что мы должны ценить тот факт, что школа отапливается дровами, а не кизяком, дровами просушенными, чтобы мы не угорали, что эти дрова надо беречь и чужой труд ценить. Подействовало, ведь мы каждое утро зимой, приходя в класс, ставили замерзшие чернильницы в печку, чтобы чернила оттаяли. Придя домой, я сказала бабушке, что не буду носить красный платок, он... плохо завязывается. Бабушка не возражала и нашла какое-то другое применение этой немецкой трофейной тряпице.
Первый класс в школе села Абаимово, 1945/46 учебный год. Учитель Екатерина Ивановна Рябинина, Лилия Новикова в первом ряду третья справа
Первый класс окончен. На каникулы приехала сестра Галя. Она мне показалась изменившейся в лучшую сторону, особенно речью. Я тоже захотела «измениться» и объявила, что хочу в Горький. Но взрослые говорили, что мне еще рано. Это был 1946 год, когда грянула страшная заcyxa. У нас даже чуть не погибла пасека, не было медосбора, все скромные запасы меда к весне иссякли и очень огорченному деду пришлось где-то на что-то приобретать его на корм пчелам. Продовольственная проблема обострилась и в городе, и в деревне. Снова в селе появились нищие, часто это были группы слепых с поводырем, они пытались «заработать» свой кусок хлеба пением у каждого дома. Иногда кто-то подавал.
Однажды днем, когда все были на работе, поймали вора, парня или молодого мужчину из другого села, который забрался в чей-то дом, но ничего не успел взять — или нечего было взять, или не нашел. Интересно, какое мудрое решение приняли местные власти и общественность, решив наказать его «стыдом», понимая, что причиной всему — голод. Парня до вечера заперли в каком-то сарае или амбаре, а когда все пришли с работы и возле домов началась активная жизнь (хозяйки доили коров, дети и подростки сновали взад и вперед с ведрами от оврага к дому, поливая огороды, и т.д.), вора провели по улицам деревни в сопровождении двух парней, кажется с ружьем. Никто его не оскорблял, наверное, жалели о том, что он дошел до жизни такой. Я спросила бабушку: «Баба, а его накормили?» — «Не знаю, дочка». Было ли стыдно молодому человеку, что он чувствовал — не знаю, но мне было и стыдно, и больно за все происходящее.
Домой, в Горький
В августе 1947 года, когда был уже позади
Наш дом не изменился. Некому было доводить его до ума, подвести теплый фундамент. Нам с сестрой была отведена зимняя комната, где мы провели последний день с отцом перед его уходом на фронт. Только теперь посреди стоял огромный письменный стол с двумя ящиками для бумаг — наши рабочие места для занятий. Спасибо, отец, за этот довоенный стол. Мы на нем все выучились. В доме так же, как и до войны, играло радио. Вторая половина дома — комната и терраса — пригодны были только для летнего проживания. Зимой родители обитали на кухне с русской печкой, да и все мы любили собираться там.
Начался новый период моей жизни. Обязательным ритуалом перед школой было посещение поликлиники с очередями и получение справки, чего не было в деревне. Меня все рассматривали, а мне это было в тягость. Глаза были на мокром месте. Я ехала к маме, а она целыми днями на работе. В деревне же бабушка хоть и была вся в хлопотах, но всегда дома, всегда рядом. Отчим тоже пропадал по какому-то непонятному для меня графику, работая на заводе в три смены. Он, будучи участником войны с Японией, воевал на озере Хасан в 1938 году, был радистом, командиром отделения.
Федор Федорович (слева) во время военных действий в районе озера Хасан, 1938 год
Всю жизнь проработал на ТЭЦ автозавода, в том числе всю войну под бомбами. Ему повезло, что он чудом остался жив. На ТЭЦ бомбы были сброшены уже в ноябре 1941 года. Одна взорвалась, разрушив строящуюся часть здания, другая, полутонная фугаска, сброшенная с небольшой высоты, проломила крышу, застряла в стропилах и, повиснув над котлами, не взорвалась.
Однажды, ожидая его с работы, я висела на заборе. Федор Федорович шел с трамвайной остановки вдвоем с соседом, который, увидев меня, отреагировал: «Вторую родил?!». В ответ получил короткое: «Да». Я проглотила. Как же мне его называть? Хотя мой папа погиб, но он же был и мы его помним. Разве можно другого мужчину называть папой, даже если он очень хороший человек? Ответа на этот вопрос я не находила. Нашла много позже, встав взрослой: мы не могли предать память своего отца, слишком острой была реакция на его гибель. Он оставил нам много игрушек и вместе с ними был с нами все детство. Это интуитивно сидело в наших детских душах, и отчим, будучи очень тонким человеком, это понимал. Взрослые никаких намеков не делали, предоставив решать нам самим. Только иногда случайные гости царапали душу своими вопросами на эту тему.
На автозаводе Федор Федорович проработал 47 лет. Его ратные и трудовые дела были отмечены различными почетными званиями, знаками, медалями, среди которых медаль Жукова, «За доблестный труд в Великой Отечественной войне
Главной же своей наградой для него — была наша мама, вместе с которой он прожил 60 лет.
Наша мама с Федором Федоровичем
Они подняли и воспитали нас, троих детей, и ушли в мир иной один за другим в 91 год. Федор Федорович, сидя на коленях которого, я ребенком покидала деревню в 1947 году, уходил из жизни на моих руках через 60 лет в больнице, в связи с осложнениями после операции по поводу перелома шейки бедра, не реализовав полностью свой генетический потенциал долгожителя. При этом спрашивал о маме, думает ли она о нем. Только потом я осознала то чувство, которое связывало их и которое они пронесли сквозь такие трудные годы. Мама пережила его всего на два месяца.
Мама и отчим Федор Федорович Гроздов в день его шестидесятилетия с дочерьми и внучкой, 1974 год
Тем не менее незадолго до своей кончины мама сказала мне: «Отец ваш которую ночь подряд мне снится». Спрашиваю: «Мама, ты вспоминала о нем, думала?». «Нет», — отвечает. «А как он тебе снится?» — снова спрашиваю и получаю ошеломляющий ответ: «Приходит домой и все ходит, ходит по дому и молчит». Сжалось сердце. Значит, отец чувствует, что финиш скоро, и то ли прощается с земным, то ли ждет там, в бесконечности. Невольно поверишь, что души не умирают. А может, это относится к душам убиенных воинов и мы их должны почаще вспоминать.
Война отняла у меня родного отца, судьба подарила другого. Если их души встретятся в том ином мире, уверена, что они по-солдатски поймут друг друга.
У меня же по приезде в город началась ностальгия по деревне. Я скрывала это состояние, притворяясь, что соринка в глаз попала. Никто меня не тащил сюда, сама настояла.
Единственным спасением была моя старшая сестричка Галя, которая старалась как-то приобщить меня к новой жизни. Она повела меня на свой любимый фильм «Золушка». Это было самым ярким событием того очень грустного периода в моей жизни и в чем-то судьбоносным. Мы неоднократно смотрели этот фильм, очарованные Золушкой в исполнении Янины Жеймо, да и принц был хорош (Алексей Консовский). Дома снимали с двери на террасу большую тюлевую занавеску, обматывали вокруг себя, пытаясь изобразить принцесс на балу.
Невозможно было представить, что через 3,5 года этот бал будет и у меня, но на сцене в замечательном школьном спектакле, где я выступала, и небезуспешно, в роли принца по пьесе Габбе «Хрустальный башмачок», поставленной преподавателем истории Лидией Иосифовной Долголенко. Удовольствие получили все — и зрители, и учителя, и, естественно, мы —
Утром 1 сентября 1947 года мама сочувственно объявила мне, что документы в
Пришла в школу. Во дворе двух деревянных зданий полно ребятни. Все бегают, смеются, играют в догонялки, а я прислонилась к стенке и с тоской вспоминаю свою абаимовскую школу: там тоже сейчас весело, но, увы, без меня. Вдруг подходит ко мне учительница и, вероятно понимая мое состояние, очень ласково, уточнив мое фамилию, сказала: «Пойдем, ты будешь в моем классе». С меня сразу спало напряжение, оказывается, меня ждут. Посадили меня на последнюю парту рядом с очень серьезной девочкой Валей Тимачевой. Весь класс на виду. Легче было ориентироваться и привыкать. С тех пор я всегда садилась на последние или предпоследние парты. Мы с Валей оказались два сапога пара. Старались изо всех сил. Да и у Елены Семеновны нельзя было иначе. Я сразу поняла, что пришел конец моей деревенской вольнице. Она очень внимательно следила за работой каждого. Особенно доставалось мальчишкам. Если парень не сделал домашнего задания, он должен был бросить свою шапку в угол и остаться после уроков. А мне так не хотелось, чтобы мой красивый шарфик, который мы с сестрой носили по очереди, оказался в каком-то грязном углу. Скоро маме удалось получить ордер на покупку мне подходящего школьного платья, к которому можно было пришивать белый воротничок — обязательное требование Елены Семеновны. К моему громадному удивлению, первую четверть третьего класса я окончила со всеми пятерками.
Еще одна радость случилась у нас в ноябрьские праздники: отменили карточную систему. Началась свободная торговля продуктами, хотя и в условиях их дефицита. Мама принесла нам конфет — белых подушечек с джемом. Главное же — маме не надо было клеить талоны. Она работала продавцом за прилавком хлебной секции. Почем был фунт лиха на этом «хлебном месте», мне довелось убедиться самой вскоре по возвращении в Горький. Хлеб выдавался по карточкам разного достоинства: рабочие, служащие, иждивенческие и детские. Работа в холодных магазинах, целый день на ногах, требовала большой физической выносливости и нервного напряжения при точном взвешивании граммов положенного хлеба полуголодным людям.
Мама с грустным юмором рассказала следующий инцидент. Одной старой покупательнице ею была отоварена хлебная карточка с довеском граммов в 20 до полноты веса. Этот довесок старая покупательница отправила немедленно в рот. Тут как тут объявился народный контроль по проверке точности взвешивания. Еще жующую бабулю повели на контрольное взвешивание. Мама молча компенсировала выявленный «недовес». Комиссия ничего не сказала, бабуля тоже, получив дополнительный довесок. Видимо, всем было неловко. Что было, то было.
Вечером необходимо было подсчитать отрезанные микроскопические талоны, наклеив их по рангам на бумагу, и отчитаться в том, что количество реализованного хлеба точно соответствует нарезанным за смену талонам. Эта работа обычно осуществлялась после работы дома, в тепле. Варился клей. Высыпанная гора талонов без корешков, а следовательно, уже недействительных, рассортировывалась по рангам и наклеивалась равнозначными рядами на прочную оберточную бумагу (типа крафт). Потом мама на счетах все подсчитывала, подписывала и готовила к сдаче, а мы с сестрой отмывали руки от клея и лезли под стол проверять, не упало ли что туда. Так что мы по достоинству оценили отмену продовольственных карточек.
Учеба затягивала меня, не до ностальгии было. Школа была перегружена, занятия проводились в три смены, и скоро наш
Третий класс начальной школы № 6 Стахановского поселка, г. Горький, 1947/48 учебный год. Учитель Елена Семеновна Лушкина, Лилия Новикова в третьем ряду третья справа
Третий класс успешно закончен. Мама берет двухнедельный отпуск (больше не давали) и везет нас с сестрой в деревню. Радости нашей нет границ. Мы снова все вместе, и войны больше нет. Разобрали сундук с вещами, привезенный во время эвакуации. Я сразу узнала одежду, в которой мама провожала отца на фронт. Мы с сестрой стали примерять мамины туфли на каблуках и под общий смех пытались на них ходить, но туфли не лезли на наши подросшие лапки, привыкшие бегать босиком.
Две недели деревенского рая, где все было так дорого, быстро пролетели, оставлять нас на все лето нельзя — не с кем отправлять назад. Расставание было тяжелым. Так хотелось остаться. Прощаясь с нами, дед заплакал. Он, видимо, чувствовал, что видит нас, девочек, в последний раз. Дома мы с сестрой не находили себе места и ревели по ночам. Нам обеим было очень жаль дедушку, и неспроста. В начале сентября пришла телеграмма о его кончине. Он страдал язвой желудка, не совместимой с тяжелым физическим трудом. Жизнь не щадила его, не щадил себя и он сам, работая на износ практически без медицинской помощи.
Поезда ходили не каждый день. Никого из нас мама не взяла с собой, невзирая на наши просьбы. Она добиралась на перекладных и опоздала. За мужчину с бабушкой остался мой брат Леонид, он уже начал ходить в школу. В этой ситуации никакие транспортные сложности не мешали нам каждый год ездить к бабушке. Искали и находили всякие невероятные оказии. Когда повзрослели, стали ездить уже без сопровождения взрослых. Помню, кажется, после
Без пафоса скажу, что мы, дети войны, независимо от наших профессий в будущем, с большим энтузиазмом работали на уборке урожая многие лета в период социализма, внося свой вклад в решение продовольственной проблемы страны. Примером для нас была наша бабушка, труженица, наш ангел-хранитель.
Наша бабушка Федосья Андреевна Горшкова
Дольше всех под бабушкиным крылом оставался мой младший брат Леонид — до 12 лет, я — до 10.
Старшая внучка Галина
Младшая внучка Лилия
Какой из него получился добрый молодец, видно на фотографии, сделанной во время прохождения им воинской службы в роте почетного караула, куда молодых ребят отбирают специально. Во многом это результат бабушкиного труда.
Мой младший брат Леонид Водопьянов
Бабушка всегда была рада нам, только позже стала ревновать нас к книгам. В деревне была хорошая библиотека, мы с сестрой активно ею пользовались. Тогда я решила порадовать бабушку и переключиться на библию. Эта священная книга хранилась рядом с иконой, висевшей в переднем углу. Ничего я в ней, естественно, не поняла, кроме родословной библейских персонажей, и удивилась, обнаружив там знакомые стихи «Песнь песней», недавно прочтенные мною в романе «Иван Грозный». Спросила у бабушки, почему такие стихи «на запретную тему» есть в библии. Она улыбнулась и сказала, что ей дед тоже об этом говорил. Следовательно, это была читаемая дедом книга и он пересказывал ее содержание бабушке. На этом мой интерес к библии иссяк. Из дедушкиной библиотеки для меня больший интерес представила другая книга — по пчеловодству. Но это было уже в старших классах, а пока окончена начальная школа. Я принесла маме отличное свидетельство и похвальную грамоту.
Затем мне предстояло окончить школу семилетку, потом десятилетку и покинуть родительский дом, окунувшись в московскую студенческую, а потом и трудовую жизнь. Родительский дом всегда оставался для всех нас надежным причалом во всех житейских ситуациях, где нас ждали всепонимающие мама, отчим и бабушка.
Спектакль
На наш с сестрой выбор школы-семилетки ни мама, ни отчим не давили, предоставляя и этот вопрос решать самостоятельно. Было два варианта: городская в Соцгороде и деревенского типа в пос. Стригино с милой моей душе природой и сельским бытом. Конечно, я выбрала стригинскую школу № 17. Директор Иосиф Никитович Марчук, посмотрев мои документы, неожиданно спросил, где я живу. Я назвала свой адрес, а потом, испугавшись, что школа уже переполнена, задала ему встречный вопрос — почему он спрашивает. Ведь с нашего Стахановского поселка очень многие посещали именно эту школу, в том числе и моя сестра.
«Дети из бараков плохо учатся», — с тяжелым вздохом произнес он. Действительно, в нашем поселке наряду с частными домами деревенского типа было настроено много бараков, в которых жили рабочие автозавода с семьями. Среди них были относительно приличные с отдельными секциями, видимо построенные до войны, а в более поздних постройках быт был очень тяжелый. Такой барак представлял собой огромный узкий коридор буквой Т, по обеим сторонам которого располагались небольшие комнатушки, в них в страшной тесноте ютились семьи. Ни воды, ни канализации. Все на улице. Печки в комнатах отапливались дровами. Только детские голоса и беготня по коридору символизировали радость бытия. Многие мои одноклассники жили в таких условиях, кое-кто приходил ко мне делать уроки.
Стригинская школа тоже была деревянной постройкой барачного типа без воды и канализации. Размещалась она на опушке соснового Стригинского бора, спортплощадка — на улице, за изгородью — утопающий в зелени и цветах школьный ботанический сад, где часто проводились практические занятия по ботанике. На уроках физкультуры мы бегали на лыжах в лесу, а на его опушке у подножия Барской горы проводились пионерские костры с песнями, танцами и спортивными выступлениями.
Два года, проведенных в этой школе, были кусочком настоящего детства. Ощущалось уже мирное время. Мы, еще полуголодные, буквально пропадали в школе. Педагоги, не считаясь со своим временем, занимались с нами не только науками, но приобщали и к искусству, и к спорту, и даже к сцене. Преподаватель литературы Н. А. Демина вела танцевальный кружок, преподаватель истории Л. И. Долголенко — драмкружок, а преподаватель немецкого языка аккомпанировала всем певцам и хору на пианино (если в клубе) или на фисгармонии. Физкультурники дрессировали нас на гибкость, чтобы мы умели делать шпагаты, мостики, «корзиночки», а на сцене — модные в то время пирамиды. Каждый праздник на сцене соседнего поселка Гнилицы мы давали концерты детской художественной самодеятельности.
Пожалуй, самым ярким событием в этой области был спектакль «Хрустальный башмачок» по пьесе Габбе (аналог сюжета любимого нами с сестрой фильма «Золушка»). Инициатором постановки была Лидия Иосифовна Долголенко. Нас, артистов-шестиклассников, она отбирала из 5 или 6 параллельных классов. Мне дали роль принца, учитывая, что мальчики в этом возрасте еще угловаты и «не тянут на аристократов». А спортивная девочка, умеющая танцевать, лучше справится с этой ролью. Я справилась, хотя не прочь была сыграть и Золушку, но педагогам было виднее.
Спектакль «Хрустальный башмачок», Лилия Новикова слева в роли принца
Назначенная Золушка (Валя Гаврилова из параллельного
Персонажи пьесы Габбе «Хрустальный башмачок» в исполнении шестиклассников стригинской школы № 17. Постановщик — преподаватель истории Лидия Иосифовна Долголенко. Горький, 1951 год
Костюмы сочиняли и изготавливали всем миром, потратив много марли и елочных бус. Золушке повезло, ей платье шила портниха (кажется, кто-то из учителей) тоже из марли, пышность которому придали два обруча из проволоки. Сложнее было одеть принца. Толчок полету фантазии дал просмотренный в раннем детстве фильм «Золушка». Кто-то из довоенного или еще из дореволюционного сундука принес длинные белые чулки, кто-то — белую атласную блузку. Досталось и моей бедной маме. Она, чертыхаясь, сшила мне белые пышные короткие панталоны, удачно украсив их поясом из остатка желтого крепдешина, пожертвовала на накидку свое висевшее без надобности небесно-голубое платье из парашютного шелка, у которого голодные крысы сгрызли подол, и чешские туфли на низком каблуке, а пышные рукава и жабо я сделала из марли, крепко ее накрахмалив. Все это было слегка украшено елочной мишурой и бусинками, имитирующими богатство королевского двора.
Мама фильм не смотрела, наш спектакль тоже (некогда ей было), но удивительно, как сработала ее интуиция. Костюмы у всех получились интересными, фантазия победила послевоенную нищету 1951 года. К сожалению, на снимках, сделанных после окончания нашего театрального сезона, костюмы поизмялись и потеряли свой первоначальный вид, но зато сохранили память.
Спектакль, поставленный подвижническим трудом наших педагогов-предметников, получился замечательным. Мы неоднократно выступали с ним в клубах перед детьми и родителями. Однажды, когда опустился занавес после спектакля, детвора сгрудилась перед занавесом и стала просить показать им Золушку: столь велико было обаяние героини. Мне же, завидев на поселке, кричали иногда вслед: «Вон принц идет». Не знаю, было ли это комплиментом, но несомненно свидетельствовало о радости, доставленной маленьким зрителям. Тогда не было еще телевизоров, а у детей — возможности посещать театры.
Вспоминая своих педагогов, думаю, как же нужно было любить свою профессию, детей, чтобы отдавать нам столько времени совершенно безвозмездно. В стригинской школе царила какая-то необыкновенная аура. Общение с природой компенсировало все школьные неудобства, а учителя-предметники открывали нам новый мир. Замечательные уроки математики, которые давала Анна Григорьевна, отличались большой интенсивностью и формировали интерес к этой дисциплине. Назначенная нашим классным руководителем учитель физкультуры Мария Николаевна Смирнова (что было очень редко для педагога ее профиля) «мониторила» нас по всем статьям, но мы ее очень уважали, чувствуя, что она это делает, так как мы ей небезразличны.
После окончания
Эпилог
Все дальше вдаль уплывает мое военное детство, но почему то никак не может раствориться совсем в тумане времени, прорезываясь часто как мираж, воскрешая в памяти родные лица, перед которыми мы в огромном долгу. А вот война в душе моей не закончилась, вероятно, так же, как и у всех людей моего поколения: «Война не окончена, пока не похоронен последний солдат» (слова А. В. Суворова). Мы, дети войны, отцов своих не хоронили. Они в лучшем случае лежат опознанные или нет в братских могилах, известных и неизвестных. Нас же мучает чувство неисполненного долга, неутоляемого даже посещением Могилы Неизвестного Солдата.
Много лет храню похоронку, вернее, ее копию. Отец погиб 16 февраля 1942 года во время первой наступательной операции на Демянском плацдарме, похоронен в 1 км юго-восточнее деревни Городилово Демянского района ныне Новгородской области.
Копия извещения о гибели отца, выданная Автозаводским районным военным комиссариатом г. Горького 24 июня 1964 года
В тот период Демянский район был ареной действий Северо-Западного («болотного») фронта, сдерживающего натиск фашистских войск на Валдай. К моменту гибели моего отца там сложилась следующая обстановка. На линии фронта образовался Демянский выступ — удобный плацдарм для наступления вглубь нашей страны, в том числе на Москву («пистолет, направленный в сердце России»). С целью его ликвидации в январе-феврале 1942 года советские войска перешли в наступление и окружили основные силы
Список безвозвратных потерь частей
Окруженный враг упорно оборонялся, снабжаясь по воздуху. Примерно через два месяца (26 апреля 1942 года) немцы прорвали кольцо окружения и пробили к Демянску узкий Рамушевский коридор, который просуществовал весь 1942 год.
Длительные кровопролитные бои в районе Демянска отличались чрезвычайным напряжением. О погибших в Демянском котле называются оглушительные цифры. Огромные потери понес и враг. В настоящее время на территории Демянского района зарегистрировано 90 захоронений наших воинов. А сколько еще не найдено и не перезахоронено!
В ходе боев, переходя из рук в руки, деревня Городилово была разрушена и не возродилась после войны. Территория ее была окончательно разминирована в
Наконец в мою жизнь вошел интернет, это дало возможность переворошить огромный массив информации, сделать соответствующие запросы. Особенно взволновала меня опубликованная в интернете исследовательская краеведческая работа ученика Лавровской средней школы Демянского района Николая Антонова, посвященная судьбе погибшей деревни Городилово, оказавшейся во время войны в центре боевых действий. Спасибо, Николай! Для меня это просто неоценимая находка! (С работой можно ознакомиться по )
В юбилейный май 2015 года Администрация Демянского муниципального района сообщила, что мой отец Иван Яковлевич Водопьянов значится в паспорте на братскую могилу в деревне Рабежа, где покоятся останки 560 погибших, имена 454 из них известны. По карте это километров в 20 от озера Селигер и, видимо, сравнительно недалеко и от деревни Городилово. Как же прах моего отца оказался в Рабеже? Перезахоронен?
Учетная карточка захоронения (www.pamyat-naroda.ru/heroes/memorial-chelovek_donesenie55062391)
Еду в Рабежу, предварительно согласовав свою поездку с местной администрацией. Прорабатывая маршрут, звоню в гостиницу и на автобазу в Демянск по поводу вызова такси ночью. Женщина, узнав о цели моего приезда, заплакала, хотя такие гости ей не в новинку: в ее душе война тоже не закончилась.
Ехать пришлось другим, более удобным маршрутом — автобусом до г. Осташково, далее на перекладных вдоль Селигера до центра сельского поселения Полново. Среди пассажиров я не одна, едущая на воинское захоронение.
Покупая цветы по дороге, обращаю внимание на цветочный бизнес на автостанциях и понимаю, что он ориентирован на устойчивый спрос. Интернет сделал свое дело: поток людей, для которых война не закончилась, получив надлежащую информацию, по зову души устремился на запад, к могилам своих отцов и близких.
Администрация Полновского сельского поселения организовала для меня и трехдневное проживание на турбазе на берегу озера Селигер, и спецтранспорт по лесной дороге до братской могилы в сопровождении специалиста по захоронениям.
Примерно через час мы в Рабеже, расположенной на левом берегу одноименной маленькой речки. Перед глазами предстала поистине Русь уходящая. В центре — разрушенный войной и временем храм — каменная церковь Святой Троицы, построенная в 1732 году, а вокруг средь ковра некошеной травы — покинутые дома, лишь некоторые из них летом посещаются дачниками.
Церковь Святой Троицы
Вокруг — безмолвный лес. В поистине миниатюрной речке — цветущие кувшинки, по берегам — пышная травянистая растительность вперемежку с полевыми цветами. Умели наши предки выбирать места для проживания и ценить красоту своей земли!
Братская могила — на противоположном возвышенном берегу речки, ухоженная, в железной ограде: мраморный обелиск, с двух сторон выросли огромные деревья.
Братская могила павших в боях на территории Дямянского района Новгородской области, дер. Рабежа, берег одноименной речки. Валдай
Вместе с Еленой Юрьевной Зориной, специалистом поселения, сажаем привезенные мною из собственного сада ирисы, шофер Виктор вместе с сынишкой Антоном носят воду из речки, щедро поливаем саженцы и надеемся, что они приживутся, невзирая на июнь. Рядом с памятником ввинчиваем в грунт стержень с прикрепленной фотографией моего отца — теперь уже солдатом Бессмертного полка Великой Отечественной войны. Поминаем павших конфетами с коньячной начинкой, прощаемся и уезжаем.
Фотография отца на братской могиле в дер. Рабежа, Валдай
А в моей душе нет чувства до конца исполненного долга, еще остались сомнения и неутихающая боль. Погибшая деревня Городилово (ее бывшее расположение на карте мне показали местные жители) находилась на берегу одноименного озера километров в 20 от деревни Рабежа, если по лесным дорогам. Там до сих пор работают поисковые отряды, но актов о перезахоронении найденных останков в деревню Рабежа в архивах я не нашла. Допускаю мысль, что в братской могиле в дер. Рабежа захоронена память и о погибших в Городилове, в том числе и о моем отце, но и это уже значимо: трудно найти точные адреса захоронений всех 280 тыс. павших только во время двух наступательных операций на Демянском плацдарме, представляющем собой огромное солдатское поле. Более оглушительных цифр я не привожу.
Обнадеживает то, что, по словам поисковиков, которые продолжают свою работу в этом регионе, они не могут найти в районе бывшей дер. Городилово еще две большие фронтовые могилы. Может быть, в одной из них и покоится прах моего отца — в третьем ряду, четвертый от южного края могилы. Так гласит запись в журнале погребения
Вечная память всем погибшим в той страшной войне!