Феоктисту Дмитриевичу Толпееву посвящается
Правда о войне
Мой прадед Феоктист Дмитриевич Толпеев родился в первый день XX столетия — 1 января 1900 года в селе Большое Лаврово Тамбовской области. С отличием закончил 4 класса церковно-приходской школы, работал гончаром. Во время Великой Отечественной войны служил наводчиком в
Приказ о награждении медалью «За отвагу», 28 июля 1944 года
В сентябре 1969 года по просьбе родственников Феоктист Дмитриевич надиктовал на магнитофон свои воспоминания о военном времени. Уже после того, как он ушел из жизни, рассказ ветерана переложила на бумагу Таня — моя двоюродная сестра, правнучка Феоктиста Дмитриевича. В этих коротких, но ярких отрывках из его монолога — вся правда о войне. Правда бесхитростная, солдатская, житейская...
Феоктист Дмитриевич Толпеев с дочерью - Поповой Варварой Феоктистовной (в девичестве Толпеевой)
Дело — табак
Взяли в армию, пригнали прямо на станцию Икша. Было у меня с собой 500 рублей денег. А курить нечего, махорка кончилась. 25 рублей в спичечной коробочке стоил табак. Ну вот куплю я, например, спичечную коробочку. Закурю, ну и, конечно, товарищи все к ней. У всех губы больные, обожженные. Цигарка-то уже вся исходит. Она с жаром, а он всё ее пихает и пихает, всё обожжет. Ну, думаю, куплю еще коробочку и брошу, больше не буду (смеется). А сам всё покупаю да покупаю последнюю коробочку. И докурился (смеется). Осталось денег только полсотни. И тут погнали нас в Ленинград. По дороге какой-то базарчик. А на нем по 25 рублей осьмушка. Я купил на эти полсотни две осьмушки — и зажил. И тут все ребята накинулись покупать. А я подумал, что 500 рублей прокурил, молочка не купил ни разу. А молоко было там, можно было купить. Какая штука цигарка...
На станции нас уже ждали. Некоторые были увезены на Карельский перешеек. Я попал в Ленинград. В первый дивизион, в первую батарею и в первый расчет
На следующий день выполняю первое задание: знакомлюсь с местностью. Тихо. Но кое-где постреливают. Глядь — везут на тележке что-то. Спрашиваю: «Чевой-то?». «Война, — говорят, — убили»... Н-да. Вон чем, оказывается, тут занимаются.
Боевое крещение
Урицкое шоссе, недалеко Шереметьевский парк. Отсюда началась моя защита нашей Родины... Три дня поучился. А потом командир батареи говорит: «Ну-ка, Толпеев, давай боевое крещение принимать». Вышли. «Заряжай». Зарядил. «Наводи». Навел. «Бей». Вдарило!!! Потом целую неделю в ушах гудит и гудит (смеется). Рот-то зажал. Командир говорит: «Ах, черт, я забыл: надо бы сказать, чтобы рот разинул». Сильно бьет. Дивизионные пушки у нас были, стреляли на 13 км. Сильные пушки, 76 мм. Дальнобойные с искрогасителем.
Прослужил неделю. Страшно! Стрельба! А потом привык полегоньку. Выйдешь ночью. Стреляют. Пули летят трассирующие красные, как пчелы жужжат, их в темноте видно. Ну и черт с ними, пусть стреляют.
Глядь — приказ. Завтра в девять часов артподготовку делать. Нам выехать на нейтральную зону приказывают. Штрафников пускать полк. Выехали мы в семь часов. Еще темно. Поставили орудия. Ударила дальнобойная. Это знак, когда артподготовку делать. И мы начали... Он [немец] в ответ по нам. Ну и что ж, я же ведь не был на войне, слышал только, как пули трещали. А здесь совсем другой коленкор. Как начали рваться снаряды возле! Нагибаешься, а они бьют то тут, то тут: не успеваешь нагибаться. Старшина был с нами (смеется). А он бегает с наганом: «Убью, убью, убью. Пристрелю, пристрелю». Не велит нагибаться: «Скорее снаряды давай». Да он и сам растерялся, не знает, что делать. Рядом же с нами стоит, а снаряды-то — вот они, рядом падают. Он тоже глядит — что ж, сейчас убьет! Страх свой так прогонял. Артподготовку сделали. Никого у нас не ранило, никого не убило...
Пришла ночь. Командир батареи приказание дает нашему расчету съездить трофейную пушку взять. Немец пушку свою бросил. Она, пушка-то, маленькая, плохонькая. Мы пошли, идем траншеей. А один придумал оправиться в траншее. Ему говорят: «Нашел тоже место. Вылез бы, да и оправился». Он вылез и попал на пехотную мину. И ему лапу оторвало по пятку. Он: «О-ей, о-ей, о-ей, о-ей». Как наступишь на нее, так и оторвет. Она [мина] больше ничего не сделает: они легкие. Пяткой наступишь — пятку оторвет, а лапа будет цела. Отправили его в санбат.
Вышли мы из траншеи и в лог спустились. И гляжу я: что же это такое? Дрова, что ли, сложены, и народ рядом копошится. Говорю: «Глядите, сколько дров навалили в кучи». А мне отвечают: «Какие дрова? Это трофейная команда собирает людей. Видишь, разбирают шинели, брюки, сапоги, а их складывают». «У-у», — говорю. Мне тут уж и страшно показалось. Нашли пушку, возвращаемся. Выходим на мост. Больше нет траншей. А мост весь заминирован, и дорога заминирована. Туда-то мы шли траншеей, а тут приходится по минам идти, пушку везти. А он [немец] рядом, оттуда бьет. Тут ребята ругаться начали: «Черт угоди их, с этой пушкой». И спешить нельзя. Человек впереди идет, смотрит. На мину попадем, взорвет всех нас. А они вот, мины-то. И здесь, и здесь, и здесь... Мы совсем замучились. Ну, привезли все-таки, на мины не попали, миновали. Она и пушка-то — зашвырнуть ее. Так, ерунда...
Живой!
Стою на посту. Постреливают. Где-то невдалеке ухает. И вдруг снаряды рядом стали падать — и все. Очнулся на земле, ничего не пойму. Кажется, что рот полон камешков. Выплюнул, а это мои зубы. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, голова ничего не соображает. Только язык поворачивается и выплевывает последние остатки зубов. Все кругом бегают, что-то кричат, погрузили меня на тележку — в санбат и сразу в госпиталь в Ленинград.
Дело было так. Рядом разорвался снаряд, и меня засыпало. Выскочили из землянки, кричат: «Батю убило!». Комбат за лопатку и приказывает: «Скорее откапывать. Может, живой». Откопали: весь в крови, из головы и лица осколки снаряда торчат. Комбат к груди: стучит сердце. Потом мне рассказывали, он с радости заорал: «Санитаров!» — и заплакал. Всяких командиров повидал на своем веку, а этого никогда не забуду. И было-то ему лет 25. Был строгий, но никого не обижал. И напрасно лишних слов ни молодому, ни пожилому солдату не говорил. Я-то, 1900 года рождения, был стариком среди них.
Вернулся из госпиталя на батарею глухой, беззубый и с осколками в голове. Некоторые не вытащили. Так до сих пор в голове и остались. Вот они. В кармане гимнастерки — справка о демобилизации по ранению. Ну, значит, только зашел в землянку, а тут атака. Все к пушке, я тоже. Снаряды подтаскиваю и боли никакой не чувствую. Наводчика ранило, наводить стал. После боя командир говорит: «Батя, ну куда ты поедешь? Ладогу бомбят, оставят тебя где-нибудь в Ленинграде санитаром без оружия при госпитале. А тут рядом пушка. Да и наводчик ты у нас самый лучший. Ничего страшного, что не слышишь, слух потом возвратится. Увидишь, что ребята падают, и ты падай. Я им скажу, чтобы тебя дергали, когда снаряды или бомбы». Подумал я, подумал, да так и никуда больше не пошел. А из справки цигарку сделал.
Не расставался я больше с полком. Вместе с ним и дошел до их изб и бил по нечисти в самой Германии. А когда награждали полк, то казалось, что не на полковое знамя, а на мою гимнастерку прикрепляется еще одна награда...
Феоктист Дмитриевич Толпеев (второй слева в среднем ряду) с боевыми товарищами, 25 июля 1945 года
Фронтовое меню
...Все время на передовой. Впереди нас перед ним [немцем] никого не было. Были места, где в одну прорубь с ним за водой ходили.
Коренное место у нас было на Урицком шоссе. Но приказ дают: под Пулковские высоты или еще куда. Готовим огневые, делаем артподготовку. Все закончится — и опять назад, на Урицкое шоссе. А почему? Потому что здесь опасное место, он может на танках прорвать здесь. Как была наша линия, так мы и стояли по ней. А это Урицкое шоссе находится километров пять до Ленинграда. Трудно было.
Бывало, куги [болотное растение] понажремся — тошно. Живот болит. Пальцы в рот, хоть бы сорвало. Никак не рвет. Никак, зараза. Как будто там прилепится. Ну, думаю, больше не буду. А есть захочешь, опять пойдешь. Она толстая, хорошая, сладкая. Там болот-то много больших.
Ну а потом появились грибы. Вот там местечко, как раз лесок, и он [немец] за леском. Не велят ходить, а все равно идем. Наварим грибов, наедимся. А потом пухнуть стали от них. Командир ругается, котелки опрокидывает. Но что поделаешь, есть-то хочется.
Разведка уходила через нас. Возвращалась к утру, иногда и позже. Как-то проговорились они, что километра два в сторону от нас лошадь убитая лежит. Дождались ночи и поползли. Эти два километра показались двадцатью. То, что постреливает, — это ерунда, он [немец] еще и ракетницами освещает. Затихнем и молимся. С нами лейтенант увязался. Хороший парень. Все не велел глотать. Мы как добрались, так сразу в рот. А он все нас уговаривал: «Жуйте всю дорогу, но не глотайте». Вперед первым шел, а назад еле полз. В то время офицеры ели то же, что и мы. И если что-то им перепадало, делились с расчетом. Встретил нас командир и все отобрал. Только маленький кусочек дал сварить. Боялся, что с голодухи наши животы не выдержат. Только один бульон первый день все и ели...
Прорыв блокады
Это было что-то несусветное, не приведи Господь. И танки на нас, и самолеты на бреющем с пулеметами и бомбами. От танков спасение — наши пушки. А от самолетов... (смеется). Расчет слюнявил бумажку из кисета и затыкал уши. Я на что уж глухой — и то слышал. Тоже расслюнявишь бумажку — и в ухо, вроде как вату по-нынешнему, когда болит.
Прорыв блокады — самый большой праздник для всех, кто прошел через Ленинград. Медаль «За оборону Ленинграда» — награда дороже других, даже высших по статусу, потому что в ней собралось самое тяжелое для меня время войны. От взрыва снаряда был похоронен заживо, хотя и был без сознания. И опосля легко не было. Но там было изнурительнее, чем в самом тяжелом бою (долго молчит).
Хотелось после войны в Ленинград съездить. Раньше боялся, что сердце не выдержит. А теперь точно не выдержит. Может, когда-нибудь окажетесь там. Поклонитесь от меня.
Прорвав блокаду, мы рванули лихо. Уже 1 февраля взяли Кингисепп. Говорили, что в честь этого даже был салют в Москве.
Дурная примета
Это уже после прорыва блокады было, в Восточной Пруссии. Он [немец] шел на нас, как будто не понимал, что мы его стираем в порошок. У них, наверное, тоже были «штрафники». В этом бою нас никого не убило. Ранило всех, но легко. А рядом не только расчетов, но и пушек не осталось. Мне комком земли так вот сюда угодило, что если бы были зубы, то опять бы их выбило, а если бы слышал, то опять оглох бы. Упал, а падать нельзя: бить надо. Вскочил, за пушку держусь, команд не слышу: снаряд зашел — бью, снаряд зашел — бью.
Вечером младший лейтенант, молоденький, после училища, говорит: «Батя, с тебя полкисета, тебя представляют к Герою». За что же такая напасть-то? Я бегом к комбату. У нас поверье такое было: если Героя получишь — то все... Комбат собрал всех и говорит: «За боем наблюдали. Передали, чтобы на батю готовил документы, а он говорит, что не заслужил. Ну, кого?» А в расчете никто Героя получать не хочет...
Хороший был у нас товарищ, погиб в бою за неделю до этого боя. Мы все и уговорили, что ему Героя надо дать. Мы-то, даст Бог, еще к семьям вернемся, а его семье все какая-никакая, а помощь. Воевали мы все одинаково, у пушки за спину друг друга не спрячешься, да и мыслей таких, можешь мне поверить, ни у кого не было. И на его месте в том бою мог оказаться любой из нас.
В бою побывать — цену жизни узнать...
Нашу батарею один раз чуть целиком в плен не взяли. Темь была — хоть глаз коли. Он [немец] немножко ошибся: осветил раньше, чем надо было. И постовой заметил какое-то движение впереди. Тревога. Командир орет: «Осколочными». А ничего не видно. Он опять осветил. И увидели мы его совсем близко: из кустарничков выскакивают. Тут уж и приказывать не надо было. Всем стало все ясно. Били без останову. Рядом разведчики оказались, здорово нам помогли. Но до утра глаз никто не сомкнул. А утром штабники прибыли выяснять, в чем дело: вроде как незапланированная трата снарядов произошла.
Погибнуть можно было не только в бою. Вот, к примеру, случай. Он [немец] ведь что умудрялся? В колею поглубже заложит мину. Сапер пройдет — чисто вроде. И машина пройдет несколько раз, и танк прокатится. А дождь начнется, машина буксует, колея глубже становится. Буксанул несколько раз — и до мины добрался.
Еще случай был. Тащим пушку, а дороги развезло, из всех сил упираемся. Я стоял в тяжелом месте. Один подходит: «Становись, батя, вот сюда, а я на твое место встану». У нас никто никому никогда не сказал: «Эх ты, слабосильный». Просто подходили и помогали. Я также минут пятнадцать назад заменил на этом месте товарища. Только двинулись, как рва-а-нет! Как раз там, где он встал. Попадали. Всем ничего, а ему ногу оторвало повыше колена. Она внутрь ударила. Если бы наружу — убило бы его, да и нам бы досталось. Суетимся вокруг него, а он: «Да вы не расстраивайтесь. Домой вот теперь поеду. Женюсь». Он все переживал, что дожил до 25 лет — и холостой, что с войны его никто кроме матери не ждет. А ему уж очень хотелось, чтобы жена его ждала.
Гриша и Лиза
В одном немецком городишке мы стояли неделю. Небольшой, вроде как наш Мичуринск. Обедаю, значит, однажды у фонтанчика. Фонтан-то, конечно, без воды. Гляжу — кто-то на меня смотрит. Поднял голову: метрах в восьми стоят мальчик лет 8 и девочка годиков 5. Мальчик все головку наклоняет. И догадался я, что это он так слюну глотает, есть хочет. Вспомнились свои ребятишки, и комок к горлу, ложка в рот не лезет. Машу рукой и показываю ложкой на котелок, мол, иди, поешь. Он девочке что-то сказал и направился ко мне. Мальчик не просто шел, он подкрадывался, как кошка за птичкой охотится. Вот и он также. Одежонка старенькая, уже маловата, но опрятненькая.
Подаю ему ложку, а он на хлеб смотрит. Даю хлеб, а он слюну проглотил и за пазуху его. Потом как сжатая пружина расправилась: схватил котелок с ложкой — и бежать. Я кричу: «Цурюк, цурюк. Нихт, нихт». Он бежит, не останавливается. Пришлось подниматься. А он поставил аккуратно котелок на дорогу — и к девочке: отдал ей хлеб и на меня смотрит. Понравилось мне, что он так сделал, что хлеб-то ей отдал. Засмеялся я и говорю: «Гут, гут. Молодец. Ком, ком, иди сюда», — и котелок протягиваю. Наверное, от моего смеха и парнишка заулыбался и сперва потихоньку, а потом быстрее уже обычной походкой направился ко мне. Даю котелок — не берет, на девочку смотрит, слюну глотает. Потом взял ложку, старается со дна покруче зацепить и потихоньку стал ее прикладывать ко рту. Котелок у меня на коленях. После первой ложки он опять со дна загреб, но есть не стал, а аккуратно, подставив под нее ладошку второй руки, направился к девочке. Смотреть на это было невыносимо. Девочка несколько раз прикладывалась к ложке, как к большому черпаку. Он ей в это время что-то говорил, поглядывая и показывая на меня. Отдав ложку мальчику, девочка заулыбалась и пошла ко мне. Но тут у нее выпал хлеб. Она нагнулась за ним, но мальчик оказался проворнее и опять засунул его себе за пазуху.
Девочка села рядом со мной. И стали они есть по очереди: она ложку съест — передает ему, он ложку съест — передает ей. Расчет собрался. Вторую ложку кто-то подал. Подтрунивают надо мной: «Ну и батя! Уже детьми обзавелся». А сами смотреть не могут на это, отворачиваются и цигарки скручивают. Уж больно за душу берет. А кашу они есть не стали, выложили в фуражку мальчику. «Мути, Мути», — и заторопившись, ушли.
Мальчика звали Ганс, девочку Эльза. Мы их по-своему перекрестили: мальчика Гришей, а девочку Лизой. Каждый день стали они к нам бегать. Подкармливали мы их и домой давали. К колонке за водой очереди были — население местное. Гриша расталкивал очередь (смеется). Ловко это у него получалось, что-то говорил на своем, очередь расступалась, и мы набирали воду. А Лиза всегда на плечах у кого-нибудь из нашего расчета была. Мы потом многих ребятишек подкармливали и всех по-своему крестили. Запамятовал, может, это были Фридрих-Федя и Летта-Люда. Подзабыл... (Немного молчит.) Кажись, все-таки Гриша с Лизой.
За день до приказа пришли они с матерью. У нас один немного переводил. И мы поняли, что отец у них воевал во Франции, был у англичан в плену. С опаской она смотрела на нас. Только когда стала уходить, заулыбалась. А потом вдруг заплакала и стала кланяться: плакала и кланялась, плакала и кланялась. Отдали ей, что у кого было: сахар, сухари. (Закашлялся, молчит.)
Ну и тут приказ: двигаться дальше. Гриша и Лиза провожали нас до столбика окончания города. И долго стояли и махали нам такими желанными детскими ручонками. А я, глядя на них, вспоминал своих Варю, Сашу и Витюшку. Вдруг Гриша снял рубашку и замахал ей, и подумалось мне, что второй раз меня дети на войну провожают...
Бери шинель, пошли домой!
...Зубы-то, эти присоски, я уже после войны в Мичуринске вставил. Офицеры наши старались для меня, да и врачи тоже, но ничего не получалось. Первый раз мне начали их делать в Восточной Пруссии. Почистили рот: это, по-врачебному, остатки корней от зубов повырывали. Сказали, что теперь через две недели чтоб пришел. А какое там через две недели, когда наутро артподготовка, и вперед. Потом в нескольких местечках успевал только глину во рту подержать, чтобы форму сделать. В одном городишке даже примерил один раз. Красивые такие зубы были. Сказали завтра прийти, а завтра опять вперед. Последний раз делали, когда война уже закончилась. Ну, думаю, теперь-то успею. И опять не успел. Зачитали приказ о возвращении домой. Побежал хоть недоделанные взять, а мастерская по зубам закрыта (смеется). Так беззубый и пришел домой.