Наша Победа. Моя история

Мне было уже за двадцать, когда за обедом я вдруг спросил всерьез:

— Дед, а ты немецких офицеров видел?

— Да я их убивал, — ответил дед спокойно и просто, и то ли откусил хлеба, то ли огурец посолил, сразу забыв о моем вопросе, и начал за что-то отчитывать бабушку. Она норовисто отругивалась.

В течение почти трети века, пока дед был жив, я то так, то эдак расспрашивал его о войне — тут вполне ожидается ироничная подсказка, что рассказы об одном и том же, рассказанные в разное время, существенно различались, — но нет, все иначе. Рассказы были цельны, последовательны и, судя по всему, очень правдивы — дед вообще был человек простой, начисто лишенный фантазии, и врать не умел совершенно. Просто я их всегда слышал по-другому.

В детстве очень нравилась история про самолет. Дед, что твой Теркин, действительно подбил самолет, даром, что не из винтовки.

Мы укладывались с братом спать, нам было лет по семь, и дед наш Николай Егорыч заглядывал к нам, садился на разложенный диван, цепкими руками плотника хватал в шутку нас за пятки, мы хохотали.

О войне он рассказывал сам, почти ежевечерне, просить его не приходилось. Дедовские рассказы подсвечивались недавно просмотренными фильмами к очередному юбилею Победы. Все выходило очень красочно.

Самолет он подбил после ранения в руку, году уже в 1944-м, кажется. Подлечился, и главврач предложил деду пока остаться при госпитале — нужно было кому-то нести дежурство на крыше: там, как я понял, стояли две установки из счетверенных пулеметных стволов. Госпиталь тоже бомбили, он был недалеко от линии фронта.

В очередную бомбежку они и задолбили самолет, как раз пошедший на очередное снижение, раскрывавший свое поганое, полное бомб пузо. Вражина рухнул в нескольких километрах от госпиталя.

Тут же, конечно, в госпиталь пришел запрос, что за меткий парень тут объявился. Известно кто: Николай Егорыч, мой дед по материнской линии 1923 года рождения — первый военный призыв, поколение, которое проредили в Отечественную больше всех. Им предстояло пройти почти все четыре года — и это мало кому удалось...

Только когда мне было за 25, я вдруг заметил, что дед часто вспоминает не столько войну, сколько как его туда везли. Он ни в коей мере не обладал литературным языком, не прочел за всю жизнь ни одной книги, единственным украшением его речи было изредка и по делу вставляемое «ет-т-тить твою мать!», однако именно эта бесхитростность его речи помогла мне кожей прочувствовать ощущение грядущего ужаса, надвигающегося когда-то на 18-летнего мальчика, извлеченного из родительского дома в деревне Козинка.

Как-то само собою все это нарисовалось в моей голове: учебка, жестокая нервозность начальства (немец прет по всем фронтам!), глупое ожидание, что может, война кончится, но война все ближе и все ужаснее.

Он стал пулеметчиком, получил свой, 600 выстрелов в минуту, пулемет «Максим» 20 кг весом — и это без станка, обязательной (спасающей от перегрева) воды и патронов. Без патронов все это богатство весило уже 65 кг, больше самого деда, он был 1,65 ростом и весил, может, 50 кг. А были еще и патроны — по тысяче в каждой ленте.

После учебки его подразделение оказалось под Сталинградом. И тут в бесхитростных рассказах деда концентрация ужаса достигала апофеоза: какой-то полустанок, оттуда неведомо куда потащилось подразделение, и то ли поздняя осень вокруг, то ли ранняя зима, мерзлотная ледяная грязь, по которой шли, шли, шли...

Попали под бомбежку, всех за час разнесли и перебили. Деда контузило.

Вернулся в строй после контузии.

У деда за войну погибло семь вторых номеров. Второй номер — это который пулеметную ленту подает пулеметчику.

Дед об этом говорил безо всякой аффектации — как про косьбу:

— Один раз из лесу снайпер — щщщёлк! — по нам, и второй номер мне — тук! — на плечо. Я плечом повел, вижу — всё, готов. Пулемет развернул и засек снайпера. Дал несколько очередей, и...

Он недоговаривал обычно — не знал, что после союза «и» надо говорить. Или знал, но у него природного вкуса хватало на этом остановиться?

В другой раз снаряд попал в голову второму номеру, и голова улетела вместе со снарядом. Остался человек без головы рядом с дедом. Такое бывает, я слышал.

Имен вторых номеров дед не помнил, ни одного.

Несколько раз в мгновение погибал весь расчет: кроме вторых номеров был еще и расчет — те самые солдатики, что носили все это пулеметное хозяйство, пока дед тащил хоть по грязи, хоть по снегу свой «Максим».

Однажды, когда форсировали Днепр, снаряд угодил прямо в плот, на котором плыл дед со товарищи. Все погибли, пулемет утонул — а дед выплыл, один, целый. Он, надо сказать, плавать не умел, не научился — в деревне не было водоема.

— Как же ты выплыл? — подначивала бабушка. — Не тонулось?

Дед не умел ни шутить, ни отшучиваться, а слов у него, чтоб передать, что там творилось в воде, не хватало. Он только качал головой — даже не сокрушенно, а так, просто качал, задумавшись.

Вода кровавая кипела вокруг, он пошел ко дну, потом его неведомо как опять вынесло наверх, барахтался, захлебывался, сходил с ума, потом зацепился за какие-то доски, на них и выплыл сквозь ад — далеко не первый ад за ту войну и далеко не последний.

— Случалось, идем в атаку, немец встретит хорошим огнем, всех положат... и обратно нас возвращается трое ото всего взвода... — рассказывал дед, снова так, как будто все пошли на покос, а остальные куда-то пропали, и вот они втроем вернулись.

Один раз, после того как очередной дедовский взвод растрепали в пух и прах возле очередной высотки, дед вернулся на позиции с пулеметом, но без станка. Потерял в аду.

Куда делся расчет, его не спросили — понятно куда, а вот за станок вызвали в спецотдел, и там какой-то тип орал на деда, что отправит его под трибунал за эту железяку. Понятное, впрочем, дело — запчастей не напасешься, если их на поле боя оставлять. Я без иронии говорю.

В советской школе, когда нам задали написать сочинение о том, как воевали наши деды, я взял и описал этот случай. Мама моя прочла и говорит: «А ты допиши, что он после этого разноса пошел на поле боя и оттуда эту железку приволок». Я и дописал, хотя действительности это не соответствовало. Учительница все равно как-то скептически оценила нашу окопную правду. Что она понимала вообще...

— Дед, как же тебя не убили? — спрашивал я, любопытный подросток.

— А я не ленился никогда. Ни разу за всю войну, — отвечал он очень серьезно и начинал, как мне казалось в детстве, рассказывать о каких-то совсем неважных вещах:

— Если в атаке взвод ложится, иные падут плашмя и лежат, как мешки, а я сразу доставал лопатку, окапывался, потом выкачу «Максим» и... — тут он изображал несколько раз изуродованными на пилораме большими пальцами, как нажимал на гашетку, — та-та-та...

— Или если мороз или сырость — промокнем, промерзнем, я всегда при первой возможности портянки высушу, сапоги высушу... Это строго! Потому что и больной — не солдат... И пьяный — не солдат... Лениться нельзя.

Слушая это, я немножко подергивал плечами: нет бы дед рассказал, как он ловко кидал гранаты и как метко стрелял. (А он метко стрелял и даже отпуск за это получил однажды.) Но ему все это казалось менее важным.

И я потом понял, что он был прав. Но это потом, потом.

Насмотревшись фильмов, я все спрашивал, остались ли у него друзья после войны. Дед отвечал просто: когда после ранений возвращался в свою роту, состав был, кроме двух-трех человек, иным. Все остальные погибли.

Он почему-то вспоминал только одного солдатика, которому оторвало по колено ногу, и дед его вынес из-под обстрела, после чего добрый час по какому-то болотистому лесу тащил его до, не знаю, санчасти, что ли.

После войны, когда я уже родился, дед вдруг как-то захотел разыскать того солдатика, запросы какие-то посылал. Никто не откликнулся.

На войне дед еще успел побывать в составе десантной разведывательной группы — и три или четыре раза побывал за линией фронта, с разведкой, уже без пулемета. А потом исхитрился и закосил месяца на три в какое-то подразделение подальше от передовой, чуть ли не в хозяйственное. Из чего я еще в юности заключил, что война есть война: и там тоже есть всякая жизнь. И люди на войне не только бегут в атаку с криком «ура!», но и многому иному место находят...

Но потом деда снова вернули на передовую, вместе с пулеметом. Он участвовал в боях за освобождение Будапешта — одном из самых кромешных побоищ Второй мировой, получил за это медаль «За отвагу».

Награжден гвардии рядовой Николай Егорович Нисифоров, пулеметчик 1-го стрелкового батальона был этой медалью приказом по 19-му гвардейскому воздушно-десантному ордена Кутузова стрелковому полку 10-й гвардейской воздушно-десантной Криворожской Краснознаменной ордена Суворова дивизии 3-го Украинский фронта от 16 мая 1945 года. «В наступательных боях проявил мужество и отвагу. 10 апреля 1945 года в бою за село Фрутен тов. Нисифоров уничтожил из личного оружия 5 немцев. Своими действиями способствовал успешному выполнению боевого задания».

Победу встретил в Венгрии, что, впрочем, завершения войны для него вовсе не означало. Отчего-то дед пробыл в действующей армии аж до 1947 года и последующие полтора года провел на Западной Украине.

К немцам дед, надо сказать, отчего-то относился равнодушно, но вот «бандеровец» у него всегда было словом ругательным. Однако ж о том, что творилось на Украине, дед как-то не говорил. Будто брезговал... Или их попросили еще тогда, в 1947-м, на этот счет помалкивать?

Что ж я не спросил-то, дуралей.

Когда дед вернулся домой, родная мать его не узнала. Он писать не умел, поэтому писем всю войну не писал. И ему не писали, родители тоже грамоте были не обучены. Попросить, что ли, было некого?

К тому же на деда за семь лет пришло две похоронки. После первой похоронки (когда его контузили под Сталинградом) кто-то спустя год передал весточку, что вроде жив. А после второй (когда чуть не утонул) — никаких вестей так и не пришло. Удивительные люди — русское крестьянство, какие-то другие смыслы они вкладывали в слово «жалость», в слово «материнство», в слово «судьба». И в слово «война» тоже.

Но вот какой факт: их, Нисифоровых, было четыре брата, мой дед — второй по старшинству. Все четверо воевали. Младшие — хоть один в 1944-м, а другой в 1945-м были призваны, — и те успели пороху понюхать.

И все четверо вернулись живые, на двух ногах и о двух руках. И наплодили детей — каждый не меньше трех, и прожили все по 80 лет с гаком.